пониманию истории человечества, я бы сказал, может характеризоваться как исторический материализм, сиречь — марксизм, который, как известно…

— Филолог! По кафедре логики! — перебив неугомонного говоруна, тоном прорицателя возгласил с верхней полки Федя и жестом провидца устремил палец в его сторону.

— Ошиблись, коллега, я естественник, — отозвался неумолчный оратор. — Что, впрочем, не мешает обладанию даром словоизвержения и даже — логического мышления, откуда и вытекает признание материалистического учения как единственно мыслимой философии голодающего студенчества, Дарвинизм как естественнонаучная основа…

— Митя, опомнись! «Если есть у тебя фонтан, то заткни его, — дай отдохнуть и фонтану», — с сумрачным юмором процитировал второй рязанец, некрасивый, угрястый, чернявый верзила с добрыми карими глазами.

— Кузьма Прутков — пророк заплесневелой пошлости. Никогда не цитируй его в приличном обществе, — отпарировал говорун.

— Подставляйте стаканы, коллеги. В чайнике ровно полведра, — объявил третий товарищ, Мишка, маленький, щуплый, с тонкой шеей, в очках, нагладко стриженный, выложив на оберточной бумаге нарезанную чайную колбасу и еще не остывший, благоухающий ситник.

— Пролетарии всех факультетов, присоединяйтесь, — пригласил и говорун, первым подставив огромную кружку под темную струю чая.

опять запел он.

подхватили его товарищи, устраивая себе бутерброды, достойные Гаргантюа.

Кто, откуда, куда, с каких факультетов и курсов, — завязалось знакомство.

Снова набились в купе самарские и сызранские студенты, послышалось волжское «оканье», перебиваемое рязанским «аканьем».

И снова Вася заговорил со всеми о том же, о своем: о поддержке питерцев силами всех городов, об общестуденческих задачах всей молодежи.

Фрида смотрела на Васю блестящими, казалось — даже влажными от восторга глазами.

«Как Мария на Иисуса Христа», — подумала Аночка.

— Что, господа, беспорядки устраивать едете к нам в Белокаменную? — раздался добродушно- насмешливый голосок.

Все подняли головы, обернулись в сторону усатого, плотного господина из чужого купе, который стоял в проходе, может быть, даже довольно давно, и слушал полуоткровенные речи Васи.

— Собираемся, полупочтенный милгосударь, беспорядки кончать и наконец-то порядочный порядок устраивать, — неожиданно резко сказал мелкорослый рязанец Мишка. — А вам, собственно, что? Вы хотели чайку попросить? — решительно подступил он к усатому.

— Да нет-с, просто так-с, побеседовать, — смущенно робея, откликнулся тот.

Аночка с укоризной взглянула на невежливого коллегу.

— Может быть, вам карандашик, наши фамилии и факультеты хотели бы записать-с? — еще более резко и откровенно спросил Вася.

— Помилуйте! Вы меня, вероятно, за кого-нибудь принимаете… — пробормотал господин, ретируясь.

Но долговязый чернявый верзила Коля оказался уже позади господина и стоял так, что тому некуда было деться.

— Нет, что вы! За кого же вас можно принять? Просто у вас такое симпатичное выражение лица, в нем столько интеллекта, что хочется вам на память оставить визитную карточку, — подхватил говорун Митя, тряся белокурым вихром и наступая в свою очередь на усатого. — Но так как мы карточек не заказали, то придётся расписаться самим. — И он, быстро скинув шинель, стал подсучивать рукава тужурки.

— Господа, да чем же я заслужил?.. Ведь я позову на помощь! — неожиданно тоненько выкрикнул господин.

Федя поднялся с места, слегка отстраняя разговорчивого рязанца, и выкрикнул прямо в лицо усатому господину:

— Брысь!..

— Ну-ну, поколеньице! — разведя руками, сказал господин и с поспешностью удалился в дальний конец вагона.

— Зачем вы так на него? — с укором сказала Аночка. — Может быть, он так просто, какой-нибудь господин…

— Вагон плацкартный, места все заняты, как утверждал проводник, а сего господина, вашего подзащитного, пустили в служебное отделение. Когда он садился, я видел — он вместо билета что-то украдкой показал у входа, — пояснил Вася Фотин.

— Господа, я просто решу ваши споры, — сказал Мишка. — Это собственный Колин шпик. Николай сел сначала не в тот вагон, и вот он его ищет. Коля таскает его за собой повсюду. Раз даже извозчика взял и велел ему сесть с собой, а потом заплатить заставил.

Взоры всех обратились к чернявому. Тот сумрачно и застенчиво улыбнулся.

— С Девички и до Сокольников. Наказал на полтинник прохвоста, — признался он.

Уже замелькали подмосковные дачи, и, хотя до прибытия оставалось более часа, публика начала с кряхтением собираться, укладывать и потуже затягивать ремни на постелях, вешать замки на корзинки, дальние пассажиры сговаривались о совместной оплате носильщика… Аночке хотелось скорее, скорее услышать звоночки конок, увидеть многолюдные московские улицы, в серебряных блестках деревья нарядной Садовой, слушать голоса торговцев, окунуться в капустный дух студенческой столовой, с галерки Большого театра взирать на волшебные сказки далекой сцены, жаться в тесноте на скамьях аудиторий, торопливо записывать лекции, а дома забраться на старенькую кушетку, подобрав под себя ноги, и читать, прислонившись спиной к горячим цветным изразцам старинной голландки…

Студенты съезжались из разных городов в Москву после зимних каникул.

Занятия начинались тотчас после крещения, с седьмого января, но в первые дни университетские аудитории ещё наполовину пустовали и в коридорах не было того оживления, как обычно в учебное время. Только неделю спустя, после двенадцатого января, освященного уже целым столетием студенческого праздника Татьянина дня, университетская жизнь закипала по-настоящему.

Однако нельзя сказать, чтобы во время рождественских: каникул студенческая жизнь полностью замирала в столице: Многие из студентов были коренными москвичами, иные же, даже не так дальние, никуда не выезжали, потому ли, что дома, в семье, жизнь была не веселей и не легче, а также из опасения