— Тропическая. Колибри. Брем утверждает, что она не крупнее шмеля.

— Уд-дивительно! — с жаром воскликнул жандармский ротмистр. — Птица — и не крупнее шмеля! Быть не может!

— Но ведь я прочитал у Брема! — искренне возразил Шевцов. — Я сам не видел колибри! Но если бы эта птичка влетела в окно, то просто из любопытства я бы поймал ее и пожалел бы выпустить…

Ротмистр поднялся с места.

— Извините великодушно! — с вежливым поклоном сказал он. — Я должен признать ошибку! Извините, пожалуйста, Владимир Иванович! Я ведь верно назвал вас — Владимир Иванович?

— Верно, — настороженно подтвердил Шевцов.

— Да, Владимир Иванович, бывает и на старуху проруха! И я признаю вину: я ошибся в оценке вашего поколения и лично ваших достоинств. Есть еще социал-демократы с фантазией! Сказку про птичку колибри до вас мне никто не рассказывал! — Жандарм строго взглянул на него. — Не имеете ли еще что- нибудь добавить по делу? — сухо спросил он.

— Нет, ничего, — ответил Шевцов.

— Очень жалею, Владимир Иванович! Если захотите добавить, пожалуйста, сообщите. Меня зовут ротмистр Духанин, Лев Иннокентьевич. К вашим услугам… А пока, ну, так, знаете, мне вас жалко выпустить… как птичку колибри… Неужели не больше шмеля?! Удивительно! — издевательски сказал ротмистр. — Нет, вы человек с фантазией. Уважаю!..

Ротмистр дернул шнурок звонка и приказал вошедшему жандарму отправить Шевцова обратно в тюрьму.

«Подвел! Подкузьмил! — досадуя на себя, размышлял Шевцов, возвращенный в свою одиночку после допроса. — И как это я его не одернул, когда он назвал меня социал-демократом? Растерялся! Уж очень он ловко ввернул про колибри! Как бумеранг, эта птичка назад ко мне возвратилась… Неглупый, подлец! Посмеялся. Надо быть с ним осторожнее…

День прошел по знакомому распорядку, и, ложась спать, Шевцов заключил про себя, накрываясь казенным жиденьким одеялом; «А гимназия все же тю-тю!»

Четвертого числа компания молодежи — Вася, Аночка, Федя, Алеша и Фрида — отправилась на прогулку в розвальнях по направлению к психиатрической больнице, чтобы проведать, как им казалось — заболевшего, Володю. Они наняли от базара попутного мужика на санях и, пересмеиваясь, весело выехали за город. Новогодний мороз в этот день вдруг резко упал, солнце сверкало, искрясь на синеватых сугробах. Почти у самого города показалась ехавшая навстречу студентам «сумасшедшая линейка», запряженная парой лошадок.

— А ну-ка, братцы! Стой, дяденька, стой! — крикнул Федя своему вознице. — Посмотрим, коллеги, нет ли болящего друга на сумасшедшей конке!

Хозяин отпрукнул лошадь. Среди пассажиров линейки мелькнула знакомая фигура сидевшего спиной журналиста.

— Константин Константинович! — во всю мочь крикнул Федя.

Коростелев оглянулся, остановил повозку и зашагал назад, навстречу компании.

— Зачем ты сошел? Я ведь так себе крикнул — приветствовать твои ясные очи, — виновато пояснил Федя.

— Н…ничего. Я так и понял. Тут близко до города, — сказал журналист, — дойду и пешком. А в…вы не к Володе ли, часом?

— К нему. Ты видал его? — спросил Федя.

Вся компания уже окружила Коростелева. Молодежь любила в нем старшего, но никогда не поучающего товарища.

— Не з…заходите к нему, — понизил голос журналист, — у н…него, возможно, полиция: Володя сидит.

— Да ну?! А как вы узнали?

— Меня вызывали жандармы. У Володьки в кармане оказался зачем-то мой новый рассказ…

— Ах я шляпа такая! — признался Вася. — Он на пол упал, а я, значит, засунул его в темноте не в твое пальто, а к Володе… Ну а чем же там пахнет, в жандармском?

— Ч…чиновником и к…клопами… А всерьез говоря, по-моему, ничего там страшного нет. Подержат, конечно, уж раз забрали. Ведь надо же припугнуть! Как я понял, его забрали у родственника какого-то в доме под Новый год, где он нарвался на обыск…

— Вот тебе и встреча Нового века!

— Знал бы, где падать, постлал бы соломки, — заметила Фрида.

Всем стало не до прогулки. Они расплатились с хозяином лошади и вместе с Коростелевым, всей компанией повернули в город пешком.

Не задавая журналисту вопросов и только слушая, что он отвечает на тревожные и любопытные расспросы других, Аночка Лихарева, совершенно ошеломленная, молча возвращалась с друзьями домой.

Это был первый случай в ее жизни, что близкого, хорошо ей знакомого человека посадили в тюрьму.

Несмотря на то, что ни Вася и Федя, ни Константин Константинович Коростелев, ни Фрида не высказывали серьезной тревоги за дальнейшую участь Володи, волнение Аночки все нарастало. Ей вдруг показалось, что это она виновата в Володином аресте: если бы она уговорила его остаться и не ходить к своему крестному, — чего она не сделала просто из самолюбия, хотя ей и очень хотелось попросить его об этом, — он не попал бы ни на какой обыск и не был бы арестован.

Ведь, может быть, там, в том доме, были какие-нибудь нелегальные люди. Может быть, там нашли прокламации или даже целую типографию…

Ведь когда накануне Нового года они, несмотря на мороз, прогуливались по снежным дорожкам городского сада, среди серебрящихся инеем кустов и деревьев, и она, стараясь держаться с достоинством студентки, уличала Володю, что он не читал Веселовского, — Володя ответил: «Меня куда больше волнуют Бельтов и Струве, чем Веселовский». Аночка не читала ни Струве, ни Бельтова, ни Ильина, которых назвал Володя. Он принялся объяснять, ей значение социальных наук. И она перестала казаться себе старшей и почувствовала себя не очень сообразительной ученицей…

А может быть, то, что он говорил о людях, которые жизнь отдают на борьбу за свободный строй, — и тогда уже, после их победы, можно будет «на досуге» почитать о русалках и леших и изучить всего Веселовского, — может быть, это он говорил о самом себе…

Аночка представила себе Володю в тюрьме. Ей рисовались мрачные, средневековые своды темного каземата, полного крысами, непременные кандалы…

Друзья уже весело посмеивались шуткам, обменивались остротами, говорили о предстоящем отъезде, о шумной столичной жизни. Обещали не забывать и писать Коростелеву.

«Как они могут шутить, смеяться?» — думала Аночка.

— А вы, Аночк-а, будете мне писать? — спросил ее журналист.

— Не знаю, Константин Константинович… — пробормотала она и, торопливо простившись со всеми, повернула домой.

Она хотела скорее все рассказать отцу. Но Федот Николаевич не возвращался еще со службы. Аночка уселась у себя в комнатушке и, сказав, что будет ждать отца с обедом, открыла стихи Некрасова.

Ей представлялось уже, как она пошла к губернатору под вуалью — и губернатор проникся симпатией к ней и отдал приказ об освобождении Володи…

Ещё в прихожей, помогая отцу раздеваться, она рассказала ему об аресте Володи и решительно объявила, что завтра идет к губернатору с ходатайством о его участи.

Федот Николаевич очень серьезно спросил:

— В каком же, сударыня, качестве явитесь вы к его сиятельству перед ясные очи?

— То есть как — в каком! Как невеста, конечно!