— А как же сегодня?

— Ничего, раздобудем, барин. Я к вам потом подойду, ко времю обеда, — понизив голос, успокоил его надзиратель. — А вы на девчонок не обижайтесь. От скуки они озоруют.

— Да нет, я ничего. Пусть потешатся. За что они здесь? — спросил Володя, видя словоохотливость надзирателя.

— Одна — за покражу, Анютка, а та — за убивство ребеночка своего. Обе гулящие девушки… К одной-то все почтальон на свидания ходит. Любит, видать. Молоденький почтальоник. Гостинцев передает, а она над ним в смех, как нынче над вами. Да, видно, сама его тоже любит, а гордость показывает… У них тоже гордость своя, у гулящих. Такие гордющие есть, как княгини! И тоже красивые есть. Приодень её — барыня, губернатору впору! А вот судьба-то какая. Судьба-то индейка, как барин один проигравшийся говорил. Шулером был. И тоже пропал из-за этакой девы. В Сибирку пошел в кандалах… Вот без курева тоже не мог; говорит — на воле сигары курил по полтиннику штука… Вот те и сигары!.. Ну, вам, барин, пора уж и в камеру. А папироеочек я ужо раздобуду…

Володя вернулся в камеру. После морозного чистого воздуха острый запах карболки, пропитавший все здание, стал ощущаться еще сильнее. Дверь гулко захлопнулась, и в замке повернулся ключ.

почти весело пропел себе Шевцов.

«Хоть бы книгу в руки, любую, самую глупую! — подумал он с раздражением. — Или газету, журнал…»

Он ходил по камере, досадуя на безделье, меря шагами короткую диагональ своей клетки со вделанным в стену столом и откидной табуреткой. Не надеясь на обещание надзирателя принести папирос, он экономил курево и оттого еще более злился.

Возмущала давно известная по рассказам унизительная вонючая параша в углу камеры, кусок серого неба, расчерченный координатной сеткой решетки в мутном, пыльном оконце.

— Хоть солнце бы вышло! — досадливо проворчал Шевцов, как будто солнце могло умерить его раздражение и скуку тюремного дня.

— На прогулку! — услышал он возглас из коридора и попытался, на этот раз осторожно, без шума, сдвинуть кружок на двери. Через открытый глазок он увидел Никиту, который в сопровождении того же длинного усатого надзирателя вышел из камеры, расположенной напротив, и покорно пошел к выходу.

«По-мальчишески мы вели себя, право! — с нарастающей злостью думал Шевцов. — Несерьезно, смешно. Доставили себе удовольствие издеваться над дураком приставом. А теперь вот домашним хлопот и заботы!.. И к матери придут с обыском, напугают. И фельдшер ей тоже устроит скандал. Конечно, если бы делали обыск жандармы, то, пожалуй, могли бы добраться и до заветного улья в подвале, а полицейские простоваты…»

Протокол был составлен кратко: «Ничего предосудительного не обнаружено. Задержаны трое за неприличное поведение и словесное оскорбление чинов полиции и предержащих властей».

«Оскорбление предержащих», конечно, вещь растяжимая. Да и оскорблений-то не было, а были только препирательства с приставом. Это поймут в жандармском… Это пустяк!» — успокаивая себя, думал Шевцов.

Он не сомневался ни на минуту, что вся история быстро окончится, что она несерьезна. Володя был уверен в том, что ни Степан, ни Никита не обмолвятся лишним, не осложнят создавшегося положения. Из кармана Володиной шинели взяли какую-то тетрадку. Он сам не понял, что это за тетрадь. Должно быть, случайно забытая психология или алгебра — другого быть не могло… Однако в гимназии, будет достаточно шуму. Если бы его выпустили еще до конца каникул, то все обошлось бы. Но все же пойдут придирки, чтобы отнять у него золотую медаль. А может быть, директор займет и другую позицию: может статься, что он разъярится против полиции и вступится за своего гимназиста, чтобы не пала тень на вверенную ему гимназию! — усмехнулся Володя, пародируя директорскую манеру выражаться.

Мысль Володи несколько раз в течение дня возвращалась к матери, к тому, как она встревожится, узнав о его аресте. Ведь к ней придут с обыском не позже чем завтра вечером, и хотя ничего «предосудительного» в его вещах нет… Володя запнулся, задумался, и вдруг сердце его замерло, и его охватил стыд за свое легкомыслие: среди учебников и тетрадей у себя в столе он оставил киевскую прокламацию с призывом к студентам всех университетов России дружно подняться на защиту студенческих прав. Эту бумажку он получил от Ваеи Фотина и собирался ее возвратить, но забыл… Нет, это было не просто легкомыслие, а преступная для революционера беззаботность.

— Вот тебе раз! — невольно сказал он вслух. — Возможна и ссылка…

«Конечно, так или иначе, этот путь неизбежен…» — стараясь успокоить себя, думал Володя. Он даже повторил эту фразу вслух. Но почувствовал, что она его не успокаивает. И главное было совсем не в том, что его исключат из гимназии, вышлют из города, а то, что он провалился, как революционер, как участник подпольной борьбы, которому доверяли и Вася Фотин, и дядя Гриша, и доктор Иван Петрович Баграмов…

Баграмов так строго и так настойчиво наставлял его по вопросам конспирации. А вот он, Володя, подвел!..

Его охватил такой стыд, что он не знал, куда от него деваться.

«Да, подгадил!» — тоскливо думал он, укоряя себя.

Только на третий день после ареста Шевцова вызвали на допрос. Он уже подготовился к разговору о киевской прокламации и сразу ответил жандармскому офицеру, что поднял ее случайно на улице и читать никому не давал.

— А господину Ютанину? — почему-то не глядя на Володю, спросил тот.

— Повторяю, что никому, — повторил Шевцов.

— А Никите Головатову и Горобцову Степану? Припомните! — настаивал ротмистр.

— Нет, не показывал. Повторяю ещё раз: нашёл на улице, не показывал ни одному человеку, не прятал, держал в столе, не считая, что это преступно.

Шевцов старался сдержать раздражение, которое нарастало в нем.

— Удивительно бедного воображения молодые люди растут! — насмешливо и сокрушенно сказал ротмистр. — Как один, так и другой, и третий, и пятый… «Нашёл на улице». А почему же мы не находим на улице? Почему? Под ноги, что ли, не смотрим?

Володя смолчал.

— И что вы все повторяете, как попугаи, одно: «я нашёл», «ты нашёл», «он нашёл»… «Я на улице», «ты на улице», «мы на улице»!..

— Право, не знаю, про кого это вы говорите, господин ротмистр. Но если кто-то еще говорит, что нашел на улице, значит, разбросали много таких прокламаций. Почему же вы не верите?

— Н-ну… Хорошо… А для чего вы ее сохраняли? Говорите, что никому не давали читать, а хранили?! — жандарм уставился на Шевцова, мерно постукивая по столу карандашом.

— Из любопытства, — просто ответил Шевцов. — Как вам сказать… Столько раз слышал от разные людей, что бывают на свете прокламации…

— От кого же слыхали, позвольте спросить? — оживясь, перебил жандарм.

— Нет, уж это увольте! — возмущённо сказал Володя. — Ведь знает весь свет, что бывают такие бумажки. Я не ребенок. От многих слышал. Хотя бы от тех, кто советовал их не читать, из газет хотя бы узнал…

— Ну, допустим, — вежливо согласился ротмистр. — И что же? Продолжайте, пожалуйста.

— Ну и вот слыхал, что бывают, а в глаза никогда не видал. И вдруг в руках настоящая! Представьте себе, что в окошко влетела птица колибри. Практически она мне не нужна. Однако, сказать по правде, а её, вероятно, не отпустил бы, — стараясь держаться свободно, заключил Шевцов.

— Простите, как вы назвали птицу? — спросил жандарм.