— Еще бы, конечно.

— А я не слышал, как плеснула вода, — настаивал Моульди.

— Ты плохо слушал. Колодец-то ведь глубокий, сразу не услышишь, а я услышал уж через три минуты.

Моульди замолчал, но он дышал очень тяжело. Видно, что ему хотелось поговорить. Он попробовал покликать Рипстона, но тот, вместо всякого ответа громко захрапел; он позвал меня, но мне не хотелось разговаривать, и я притворился, что сплю.

На самом деле мне не спалось. Прижавшись мокрой от слез щекой к коленям Рипстона, я думал о своем прошедшем; о бегстве из дома и о том, что ожидает меня в будущем. Лучше бы я выдержал потасовку миссис Бёрк! Лучше бы я вернулся домой, когда Джерри Пеп схватил меня! Отец отстегал бы меня ремнем, но теперь все было бы уже кончено, я лежал бы в теплой постели и баюкал бы маленькую Полли. Конечно, боль от побоев еще не прошла бы, но в эту минуту я готов был вынести всякое мучение, только бы меня перенесли в Фрайнгпенский переулок, в дом № 19 и простили мне все мои прегрешения.

Бедная, маленькая Полли. Я не мог думать о ней без слез, и между тем, она не выходила у меня из головы. Особенно сильно плакал я, припоминая, какая она была миленькая ночью, когда я одевал ее, уверяя, что мы идем гулять, как она прижималась ко мне и целовала меня после того, как миссис Бёрк приносила ей второй кусок хлеба с маслом и била меня за то, что я будто бы съел пёрвый. Что-то теперь делает моя милая Полли? Где-то она спит? С отцом ли или одна на нашей постели? Правду ли говорил Джерри Пеп, что она здорова? Ему нельзя верить: он обманщик. Может быть, она больна. Может быть, она переломала себе руки и ноги, и они теперь перевязаны у неё тряпками и вставлены в лубки. Может быть, она даже умерла! Тогда понятно, отчего отец так сердился на меня и обещал шиллинг тому, кто меня поймает.

Может быть, она убилась о каменные ступени лестницы и теперь лежит в комнате одна, без движения, мертвая. Эта последняя мысль была так ужасна, что остановила мои слезы. Я вспомнил мать свою, тот вечер, когда она умерла, и тот день, когда ее похоронили.

Вдруг послышались тяжелые шаги. Молодые люди и мальчики, игравшие в карты, бросились в телеги, крича друг другу.

— Тушите свечи! Идут крючки!

Я знал, что крючками называют полицейских, и мне вдруг стало страшно. Наверно миссис Бёрк донесла полиции о моем побеге, и теперь меня разыскивают! Зачем я не лег подушкой! Тогда бы меня не видно было из-под других! Шаги приближались все более и более. Трое полицейских подошли к нашему фургону. Я задрожал всем телом, и на лице у меня выступил холодный пот. Один из полицейских вскочил на колеса и осветил наш фургон ярким светом фонаря…

Но вот он соскочил вниз, и я вздохнул свободнее. Они ушли все трое, разговаривая о своих делах, и шум шагов их слышался все слабее и слабее. Мало помалу все звуки стихли, кроме храпенья спящих и писка крыс. Я заснул.

Я еще спал крепким сном, когда «подушка» вывернулась из-под меня, и голова моя ударилась о дно телеги. Я протер глаза и заметил, что Моульди уже встал. Кругом было полутемно, мне казалось, что полицейский осветил нас фонарем всего минут пять тому назад. Я чувствовал себя усталым и измученным, как будто совсем не спал, и потому без дальних рассуждений опять свернулся в углу, подложив себе руку под голову.

— Чего же ты, Смитфилд! — вскричал Рипстон, — поворачивайся! Разве ты намерен целый день сидеть здесь?

— Да теперь еще не день, — проворчал я, — какой же день, когда так темно!

— Глупости ты мелешь! Вставай и смотри, как светло! Солнце уже взошло, полезай сюда, так сам увидишь!

С этими словами Рипстон взлез на стенку телеги, где уже сидел Моульди, и я тоже взобрался к ним.

Кругом нас все было темно; но там, куда указывал Рипстон, видно было что-то, с первого взгляда похожее на блестящий серебряный шар. Присмотревшись поближе, можно было заметить, что это просто круглое отверстие, в которое врываются солнечные лучи. Через это светлое отверстие видна была вода реки, подернутая мелкой рябью и сверкавшая под лучами солнца; виден был клочок голубого неба и нагруженная сеном барка, медленно двигавшаяся по течению.

— Пойдем, — сказал я, перекидывая ногу за стенку фуры, — пойдем туда, где светит солнце, чего нам сидеть здесь в темноте!

— Всякий идет, куда ему дорога, — ворчливо отвечал Моульди, — иди туда, коли хочешь!

— А вы с Рипстоном разве не пойдете?

— Мы пойдем туда, куда всегда ходим, в Ковент-Гарден. Что там делать около реки?

— Может быть, он идет собирать кости, — заметил Рипстон.

— Хорошее дело! Получать по фартингу за фунт, да еще когда наберешь-то фунт? А барочники приколотят: они думают, что всякий идет на берег воровать уголья. Ты за костями, что ли, Смитфилд?

— Нет, я этого дела не знаю.

— Так что же ты думаешь делать?

— Мне все равно. Мне надо только чем-нибудь заработать себе хлеб. Я думал взяться за лаянье, ведь это хорошо, а?

Оба мальчика переглянулись и засмеялись.

— С чего это ты вздумал? — спросил Моульди; — разве ты уж у кого-нибудь лаял?

— Нет, я так только пробовал, учился, помните, вчера на рынке.

— В самом деле? Э, да у тебя славный голос! — сказал Моульди.

Мне было очень приятно слышать эту похвалу.

— Значит, ты думаешь, — спросил я Моульди, — мне удастся найти себе хозяина и заработать этим хлеб?

— Хозяина ты, может быть, найдешь, — отвечал Моульди, — а уж на счет хлеба… — он сделал выразительный жест рукой. — Мы попробовали это дело, да и многие знакомые нам мальчики пробовали, ничего в нем нет хорошего, правда, Рип?

— Еще бы, — подтвердил Рипстон — Что за жизнь! Встанешь поутру, еще совсем темно, должен везти тележку на рынок, потом присматривать за тележкой, пока хозяин закупает разные разности; коли он торгует овощами, надо их мыть и раскладывать, а потом шляться целый день и кричать по улицам.

— Вечером, — подхватил Моульди, — весь товар сложат в одну корзинку, и опять надо бегать с ним да орать, пока не погаснут огни во всех домах, И за все это что получишь? Только что покормят.

— И покормят-то не всегда, — прибавил Рипстон.

Это было далеко неутешительно. Я надеялся сделаться лаятелем, и эта надежда заставила меня бросить отцовский дом и потом идти за Рипстоном и Моульди к Ковент-Гардену. А вот теперь оказывается, что двое мальчиков уже пробовали заниматься лаяньем и бросили это дело, как невыгодное.

— Чем же выто добываете себе хлеб? — спросил я у своих товарищей.

— Чем добываем? Разными разностями, — отвечал Моульди.

В это время мы все трое шли по тому узкому проходу, через который вошли вчера ночью.

— Мы глядим в оба, и что попало, то и хватаем, — пояснил Рипстон.

— Значит, у вас ничего нет определенного?

— Э, нам нельзя быть разборчивыми! — сказал Моульди. — Иной раз так хорошо, что сидим себе да подъедаем жареную свинину, а другой раз куска хлеба не достанем: все дело счастья.

— А всего лучше то, что никогда не знаем, когда подвернется счастье. Вот хоть, например, вчера вечером. Целый день мы не добыли ничего. Не завтракали, не обедали, не ели ни куска хлеба! Нашли в