— Рада, куда это Лалка запропастилась? Пойди-ка позови ее, — приказала Хаджи Ровоама молодой девушке в черном.

После того как Стефчов отозвался о докторе с такой жестокой холодностью, Лалка потихоньку вышла в другую комнату, бросилась на диван и, уткнувшись в него лицом, громко зарыдала. Потоки слез хлынули из ее глаз. Бедная девушка всхлипывала и захлебывалась слезами. Черты ее были искажены тяжким горем. Эти люди, так цинично насмехавшиеся над горькой участью доктора, возмущали ее до глубины души, и при мысли о них ей становилось еще тяжелее. «Боже мой, боже мой, какие они злые!» — думала она.

Но слезы облегчают и безнадежное горе. А судьба доктора еще не была решена, и Лалка могла надеяться.

Девушка встала, вытерла платком свое красивое белое лицо и села у открытого окна, чтобы скорее исчезли следы слез. Она рассеянно смотрела куда-то вдаль, не видя проходивших по улице беззаботных и равнодушных людей. Для нее уже не существовал этот жестокий мир: она никого не хотела видеть, ничего не хотела слышать, потому что все ее мысли были заняты одним человеком.

Но вдруг ее внимание привлек быстрый конский топот. Она выглянула в окно и обомлела. Верхом на белом коне, веселый, мчался доктор Соколов, возвращаясь домой. Он учтиво поздоровался с Лалкой и проехал мимо. Ошеломленная радостью, она даже не ответила на поклон и, вся во власти какой-то неодолимой силы, бросилась к гостям, взволнованно крича:

— Доктор Соколов вернулся!

Неприятное удивление отразилось на лицах многих гостей. Стефчов побледнел и проговорил с притворным равнодушием:

— Должно быть, его поведут на новый допрос. Не так-то легко ему избежать Диарбекира или виселицы.

Повернувшись, он встретил презрительный взгляд Рады и, жестоко уязвленный, густо покраснел от злости.

— Не надо так говорить. Кириак! Хоть бы он спасся, бедняга. Жалко… такой молодой! — с чувством проговорила тетка Гинка.

Снова посыпались насмешки по адресу доктора, но они лишь по привычке срывались с языка; сердце в этом не участвовало. Чужое страдание, ударив по человеческой душе, всегда высекает искру света, если только он теплился в душе.

К чести Хаджи Смиона нужно отметить, что и он искренне обрадовался возвращению доктора, но не посмел выразить это в присутствии хозяина дома, как это сделала своевольная дочь Юрдана, тетка Гинка.

Не успел доктор вернуться домой, как снова вышел на улицу и, направляясь к Марко, быстро прошел мимо кофейни Ганко. Многие из сидевших в ней завсегдатаев окликнули его и поздравили с освобождением, а горячее всех — сам хозяин. У дома Марко доктор столкнулся со Стефчовым, который шел от Диамандиевых.

— Кланяюсь вам, господин переводчик! — крикнул доктор, презрительно улыбаясь.

Марко уже отобедал и сидел на скамейке под самшитом, попивая кофе. Доктора он встретил с величайшей радостью.

Поздоровавшись со всеми домашними и весело ответив на поздравления, Соколов сказал хозяину:

— Расскажу тебе сейчас, дядюшка Марко, целую комедию.

— Как же это все произошло, душа моя?

— Да я и сам ничего не понимаю… Даже как-то не верится, — не быль, а прямо сказка. Забрали меня ночью из моего дома, только я вернулся от вас, и повели в конак. Ты уже слышал, как меня там допрашивали и в чем обвиняли. Кто бы мог подумать, что из-за какой-то потертой куртки выйдет такая история? Меня посадили под замок. Не прошло и часа, как входят два полицейских. «Доктор, собирайся!» — «Зачем?» — спрашиваю. «Пойдешь в К., бей приказал». Ладно. Выходим; один впереди меня, другой сзади, оба с ружьями. К рассвету дошли до К. Там меня тоже посадили под замок — время было раннее, и здания суда еще не открывали. Взаперти я просидел часа четыре, и эти часы показались мне годами. Наконец меня привели к судье. Вместе с ним заседало несколько советников и видным горожан; мне прочитали какой-то протокол, в котором я ничего

не понял. И

здесь допрашивали, и здесь плели всякий вздор об этой несчастной куртке. А куртка моя лежит себе на зеленом столе и смотрит на меня жалобно. Судья вскрыл письмо, должно быть, присланное нашим начальством, вынул из него какую-то газету и листовку и спрашивает меня: «Эта газета и листовка твои?» — «Нет, не мои!» — «А как же они попали к тебе в карман?» — «Я их туда не клал». Судья опять принялся читать письмо. Тогда Тинко Балтоолу взял газету и развернул ее. «Эфенди, — говорит он судье тихо, — в этой газете нет ничего противозаконного, она издается в Царьграде». И смотрит на меня, улыбаясь. Я решительно ничего не понимаю; стою как столб. Судья спрашивает: «Значит, это не та крамольная газета, что издается в Румынии?» — «Нет, эфенди, — отвечает Балтоолу. — В этой нет ничего о политике, пишут только о вере; это протестантская газета». Гляжу я на нее, дядюшка Марко, и глазам своим не верю: да это же «Зорница»! Тинко Балтоолу берет печатную листовку, просматривает ее, бросает взгляд на меня и опять смеется: «Эфенди, а это просто объявление», — говорит он и читает вслух: «Практический лечебник доктора Ивана [35]». Судья растерянно смотрит вокруг. Все хохочут; рассмеялся и он, рассмеялся и я. Что же мне оставалось делать? Можно ли было не смеяться? Но вот что самое интересное: как произошло это чудодейственное превращение?.. Что бы там ни было, но после краткого совещания с заседателями судья говорит мне: «Ну, доктор, произошла ошибка; извини за беспокойство». Я валялся по тюрьмам, меня таскали ночью из конака в конак, а у них это называется «беспокойство»! «Укажи, говорит, одного поручителя и отправляйся домой подобру- поздорову». Я был прямо ошарашен.

— А насчет раненого полицейского речь не заводили?

— О нем даже и не спрашивали. Как я понял, наш бей тщательно расследовал дело, — уж не знаю, сам ли догадался или кто его надоумил, но, так или иначе, он написал, что не считает меня виновным в ранении полицейского. Очевидно, тот сам признался, что соврал.

Лицо у Марко засияло от удовольствия. Он был уверен, что в полицейского стрелял сын деда Манола, и только сейчас перестал беспокоиться.

— Ну, теперь ты, слава богу, свободен, — сказал он.

— Как видишь. Но подожди. Еще удивительней другое, — сказал доктор, оглядываясь кругом. Убедившись, что поблизости никого из домашних нет, он продолжал: — Николчо поручился за меня, и он же дал мне своего коня — вернуться домой.

Выехал я из К., поравнялся с еврейским кладбищем, смотрю, со стороны гор идут двое, один из них дьякон Викентий, и он окликает меня: «Вы куда, господин Соколов?» — спрашивает он, явно удивляясь, что я на свободе. «Возвращаюсь домой. Все в порядке». У него глаза на лоб полезли. Я рассказал ему, как дело было, а он бросился мне на шею и ну меня обнимать да целовать. «А это кто, друже Викентий?» — спрашиваю я, кивая на его спутника. «Это господин… Бойчо Огнянов». И знакомит меня со своим товарищем. Присмотрелся я и, можешь себе представить, узнал его! Это был тот, кому я вчера отдал свою куртку!

— Как? Сын деда Манола? — невольно вскрикнул Марко.

— А ты разве его знаешь? — удивился доктор. Марко прикусил