Со стола убрали и подали кофе; его разносила высокая румяная девушка в черном платье, на которую никто не обращал внимания. Начавшись за обедом, разговоры не прекращались, ибо тетка Гинка ловко умела поддерживать их своей неутомимой словоохотливостью. Вскоре разговор незаметно перешел на злобу дня — историю, случившуюся с доктором Соколовым. Эта тема сразу возбудила всеобщее внимание и внесла новое приятное оживление в послеобеденный отдых.
— А что же теперь делает докторша? — со смехом проговорила мать Серафима.
— Какая докторша? — спросила сватья.
— Неужто не понимаешь, сватья? Клеопатра, конечно.
— Давайте-ка навестим ее и надоумим послать письмо доктору; а то он небось тоже стосковался по своей хозяйке, — сказала тетка Гинка.
— Михалаки, — обратилась сватья к Алафранге, — что это за кличка — Клеопатра? Бабка Куна никак не может ее выговорить; все у нее не получается…
Михалаки нахмурился, глубокомысленно помолчал и, наконец, произнес, растягивая слова:
— Клеопатра — эллинское, сиречь греческое, имя. Клеопатра — значит: «плачет по… плачет о…».
— Плачет о докторе, попросту говоря, — сказал, ухмыляясь, Хаджи Смион и без всякой надобности полез в карман своего пиджака.
— Имя ничего не значит, — заметила госпожа Хаджи Ровоама. — А вот кто-то другой будет плакать о докторе еще горше, чем его Клеопатра.
И, наклонясь к Хаджи Смионовице и другой молодой женщине, монахиня прошептала им что-то. Все три засмеялись лукавым смехом, заразив остальных гостей.
- Ты только подумай, Гина! Неужто сама жена бея? — удивлялась Мичовица.
- Почему бы и нет? Волк и из стада овцу уведет, — сказала тетка Гинка.
И опять раздался взрыв смеха.
— Кириак, а что за бумаги нашли у Соколова? — спросил Юрдан, не понимавший, над чем смеются гости.
— Сплошную крамолу — от первого до последнего слова. Бей вызвал меня ночью и приказал сделать перевод. В этих листках написана такая чушь и льются такие помои, дядя Юрдан, каких и сумасшедшим не придумать. Листовка бухарестского комитета[31] призывает нас к борьбе за освобождение, хотя бы ценой того, что все превратится в прах и пепел.
— Хоть подохни, но освободись, — заметил с издевкой Нечо Пиронков.
— Ну, конечно! Эти негодяи хотят все сжечь, превратить в прах и пепел; но чье добро, спрашивается? Чужое. Ведь у них самих ни кола, ни двора. В прах и пепел — легко сказать! Вот мерзавцы! — проговорил чорбаджи Юрдан сердито.
— Сущие разбойники, — добавил Хаджи Смион.
Дамянчо Григоров, с нетерпением ждавший случая рассказать какой- нибудь длинный анекдот, ухватился за последнее слово Хаджи Смиона и начал:
— Ты сказал, Хаджи, разбойники, а я подумал: разбойник разбойнику рознь… Мне как-то довелось выехать в Штип. Дело было в тысяча восемьсот шестьдесят третьем году, тоже в мае месяце, но в субботу двадцать второго числа, в три часа ночи, в пасмурную погоду…
Тут Дамянчо рассказал очень длинную историю, в которой, кроме разбойников, фигурировали двое пашей,[32] содержатель постоялого двора в Штипе, капитан греческого судна и сестра валашского князя Кузы. [33]
Все очень внимательно слушали захватывающий рассказ Дамянчо, хоть не совсем верили ему, и с удовольствием прихлебывали кофе.
— Уж если они хотят сжигать все подряд, так и монастырь тоже спалят? — спросила мать Серафима.
— Чтоб их самих спалило огнем небесным! — пробурчала госпожа Хаджи Ровоама.
— Подумать только, — продолжал Стефчов, — ведь это прямо разврат! Распространять такие пакости! В молодых людях это убивает все хорошее; они становятся бездельниками, докатываются до виселицы. Взять хотя бы Соколова. Жаль парня, очень жаль!
— Да, очень жаль, — согласился Хаджи Смион. В разговор вмешался Михалаки Алафранга:
— А я еще вчера беседовал с доктором и понял, какие мысли у него на уме. Он сетовал, что нет у нас Любобратичей.[34]
— Что же ты ему сказал?
— Сказал, что если нет Любобратичей, то есть висельники!
— Правильно, — проговорил Юрдан.
— А кто такие эти Любобратичи? — спросила любопытная сватья.
Генко Гинкин, который регулярно читал газету «Право» и был в курсе политических событий, раскрыл было рот, чтобы ответить, но тетка Гинка пронзила его взглядом и ответила сама:
— Любобратич — это вождь герцеговинцев, бабушка Дона. Эх, будь у нас здесь хоть один такой человек, как Любобратич… я бы стала его знаменосцем… и пошли бы мы резать турецкие головы, как капусту!
— Да, будь здесь хоть один такой, как Любобратич, все пошло бы по- другому… и я бы встал под его команду, — сказал Хаджи Смион.
Юрдан бросил на них строгий взгляд:
— Так и в шутку нельзя говорить, Гина. А ты, хаджи, тоже сболтнул лишнее. — И, повернувшись к Алафранге, Юрдан спросил: — Что теперь будет с доктором?
— По закону, — ответил Стефчов вместо Алафранги, — за посягательство на слугу султана полагается смертная казнь или! пожизненное заточение в Диарбекире.
И он окинул победоносным взглядом все общество.
— Поделом, — проворчала Хаджи Ровоама. — Ну что ему сделали монастыри? За что он хотел их сжечь?
— Сам виноват, — заметил советник Нечо. — Неспроста, видно, вчера была такая гроза.
— Нечо сказал «гроза» и напомнил мне один случай, — не преминул вставить свое слово Дамянчо Григоров. — Во время Крымской войны, как сейчас помню, отправились мы с Иваном Бошнаковым в Боснию, дня за два до зимнего Николы. Заночевали около Пирота, и вдруг началась гроза. Да какая гроза!..
И Дамянчо Григоров рассказал, как молния ударила в ореховое дерево, под которым сидели путники, зажгла его, убил пятьдесят овец и оторвала хвост у его гнедого коня, которого потом пришлось продать за бесценок.
Он рассказывал все это столь красноречиво и с такими подробностями, что публика внимательно выслушала всю историю с начала и до конца. Стефчов и советник Нечо, правда, переглянулись, насмешливо улыбаясь. Но Михалаки сидел все так
же важно, слегка наклонившись вперед, а Хаджи Смион раскрыл рот, пораженный сокрушительной силой Дамянчевой молнии, сверкавшей посреди зимы.
Пока Дамянчо рассказывал свою историю, тетка Гинка оглядывалась по
Вы читаете Под игом
