глаза… Руф!!! Сын мой!

Ледяная ладонь ложится на лицо…

Они являлись в его сны, словно в свою вотчину, будто хотели о чем-то спросить, напомнить, предупредить.

И постепенно эти сны становились реальнее и ближе, чем вся его предыдущая жизнь. Явь и сон менялись местами, и временами ему казалось, что ничего, кроме сновидений, вообще не было. А может быть, не было и его и это всего лишь чьи-то яркие грезы, где бьется пойманной рыбиной отдельная мысль, получившая чуть больше свободы, чем все остальные?

Иногда ему казалось, что если он откроет глаза, то увидит уже не привычного себя в привычном окружении, а кого-то совершенно незнакомого, в незнакомом месте и неведомо в каком времени. ..

Руф открыл глаза.

Это далось ему нелегко, будто он поднимал не веки, а отяжелевшие кровоточащие обрубки, и каждый миг отзывался в нем острой болью, непривычными ощущениями и – удивлением.

Ведь Руф очень хорошо помнил, что умер.

Болело все тело. Особенно докучал хребет, горевший огнем, и грудь, в которой переворачивалось что- то колючее и громоздкое при каждом вдохе и выдохе. Немилосердно ныла голова.

При все этом лежать оказалось на редкость уютно и даже приятно, словно он парил, подвешенный в облаке легкого пуха, и уставшее, измученное тело не испытывало ни малейшего неудобства. Болело – да. Но ничего не давило, не мешало, не упиралось в спину или бока.

Кроме того, не было жара или озноба. Легкая прохлада окутывала его с ног до головы, и это состояние никоим образом не вязалось с пережитыми мгновениями умирания.

Он очень хорошо помнил, как вошел ему в спину острый клинок раллодена. Звук был отвратительный, словно трещала толстая ткань и чавкала влажная земля…

Помнил страдальческое лицо Килиана, которому наверняка было больнее, чем тому, кого он убивал предательским ударом…

Впрочем, почему предательским? Он знал, что происходит за его спиной, и был согласен с этим. И Килиан знал, что он все понимает и что согласился. Иначе все было бы по-другому: он, Руф, равнодушно (или не равнодушно) глядел бы, как корчится на земле его брат и как с каждым словом выплескивается из умирающего темная кровь и вздуваются под носом красные пузыри…

Помнил, как широким густым потоком вытекала из него жизнь, как немело тело, как члены цепенели и на веки опускалась свинцовая тяжесть.

Сон.

Вечный сон.

/Он должен был сбросить меня вниз, в пропасть. У него не было другого выхода. Иначе меня нашли бы с такой неудобной раной и Килиана замучили вопросами. Он не мог не подумать об этом… А после падения с такой высоты я уже не мог выжить, даже если допустить, что я выжил бы после такого удара. Может, ему кто-то помешал? /

И Руф Кайнен вопреки всему ощутил острую тревогу за брата – жив ли он? Что с ним? Ненависти не было, равно как и желания отомстить. Он сам не хотел сопротивляться и принял как должное жестокое, но неизбежное решение Килиана – теперь уже неважно почему. Нынешний Руф почти не помнил причин, по которым согласился умереть.

/И все-таки интересно, что со мной случилось и где я сейчас./

Совсем рядом, где-то возле уха, послышался странный звук – нечто среднее между сопением и тихим свистом. Затем Руфа посетила мысль:

/чужая мысль/

– Ну, как ты, человек? Тебе лучше? Возможно, что на самом деле фраза была составлена как-то иначе, но человек услышал именно это.

«Мне больно, и, значит, я жив. Это уже немало», – подумал он, пытаясь одновременно с этим разлепить пересохшие губы.

– Не мучь себя. Мне не нужно слышать твой голос, – сказал незримый собеседник.

Крохотные (пальчики? ручки? лапки?) засуетились по его несчастному телу, совершая массу беспорядочных, с точки зрения Руфа, движений.

– Твои раны заживают. Но вы, люди, очень хрупкие существа, поэтому я не могу предвидеть, как долго продлится моя работа по починке тебя.

/Выздоровление…/

Он попытался подсказать нужное слово, однако собеседник возразил:

– Ты не умеешь сам затягивать раны – тебя нужно чинить. Но я начну изучать тебя и постигну тайны