Он выгружал оставшийся корм, и я порадовался легкости, с какой он обвязывал и прицеплял тяжелые мешки и тючки к крюку, который кран на пристани вновь и вновь опускал в трюм. Мне невольно вспомнились викинги. Если мои судовые знакомые были типичны для всей нации, то датчане — великолепный народ.
Но вот под полночь последняя овца протрусила по сходням, последний мешок орехов и последний тючок сена покинули трюм. Бригадир русских грузчиков, заметив меня у поручней, помахал мне с причала.
— До свидания, доктор, — крикнул он и скрылся в темноте.
Я прошелся вдоль опустевших загончиков, испытывая щемящее чувство утраты, а потом поднялся в капитанскую каюту, где представитель порта должен был подписать документы о приемке груза.
Явился он в третьем часу ночи — то есть в пятом по местному времени, — молодой человек лет двадцати пяти, который проработал без передышки весь день, а вечером проверял наших овец и следил за их выгрузкой. Его осунувшееся лицо было перепачкано, он валился с ног от усталости, и ногти у него, как я заметил, были все обломаны. Но ясности мысли он не утратил ни на йоту. Он был уполномочен подписать документы о приемке овец общей стоимостью в двадцать тысяч фунтов и, как выяснилось, умел не только хорошо говорить по-английски, но и писать тоже.
На первой накладной он написал «Примерно 20 % овец линкольнской породы приняты с кашлем». Я мягко объяснил ему, что в нашем языке форма множественного числа от слова «овца» является исключением из общего правила и он напрасно прибавил еще и обычное окончание множественного числа. Хотя от утомления у него слипались глаза, он тут же полюбопытствовал, почему в этом случае формы единственного и множественного числа совпадают, а затем потребовал, чтобы я перечислил все другие такие же исключения — еще одно проявление общей страсти к образованию, которую я обнаружил в Клайпеде.
Вслед за ним явились таможенники и занялись нашими паспортами. Их сменили чиновники из управления портом, предъявившие капитану счет столько-то рублей за услуги лоцмана, столько-то за пользование кранами и так далее. Капитан в обычной своей строго вежливой форме отделал их на все корки и сказал, что они берут слишком дорого, но они только пожимали плечами и смеялись.
Самым последним русским, поднявшимся на борт, был лоцман, не тот, с которым мы уже познакомились, а другой.
Лицо у него было встревоженным.
— В открытом море сильный шторм, — сказал он капитану. — От шести до восьми баллов, но будет хуже. Рекомендую вам переждать до утра на рейде. — Он назидательно поднял палец. — Там вам придется очень туго.
Капитан несколько раз прошелся по каюте. Я знал, как он торопится, но имело ли смысл рисковать?
Наконец, он сказал.
— Полагаю, вы правы. И нам лучше в море пока не выходить.
В дверях каюты я столкнулся с помощником, успевшим услышать последнюю фразу. Он грустно посмотрел на меня.
— Знаете, мистер Хэрриот, это ведь не первый такой случай. Ручаюсь, на якоре мы стоять не будем. Капитана Расмуссена штормом не напугать. Так что готовьтесь.
Я сел было писать дневник, но меня одолела зевота, а койка выглядела чрезвычайно заманчивой. Такая неподвижная, такая удобная! И день ведь выдался на редкость длинный…
19
— Биггинс говорит.
Я покрепче ухватил трубку, а другую руку сжал в кулак так, что ногти вонзились в кожу. Мистер Биггинс имел обыкновение долго и мучительно колебаться, доводя меня до исступления. Вызвать ветеринара, по его понятиям, значило пустить в ход последнее отчаянное средство, и для него было истинной пыткой решать, пора уже или все-таки можно немножко погодить. В довершение, если мне тем не менее удавалось прорваться к нему на ферму, он с ослиным упрямством избегал следовать моим советам. Я хорошо понимал, что так ни разу и не смог ему угодить.
Он донимал меня в довоенные дни и теперь, когда война кончилась, ничуть не изменился, только немного постарел и стал еще упрямее.
— Что случилось, мистер Биггинс?
— Ну… телка у меня того.
— Хорошо, утром приеду посмотрю ее.
— Э-эй, погодите минутку! — Мистер Биггинс все еще не был уверен, стоит ли мне приезжать или не надо, хотя уже решился позвонить. — А смотреть-то ее нужно?
— Право, не берусь судить. Как она себя ведет?
Длительная пауза.
— Да вот легла и лежит.
— Лежит? Видимо, что-то серьезное. Приеду, как только смогу.
— Да погодите вы! Не так уж она давно и лежит!
— Так сколько же?
— Последнюю пару деньков, всего-то.
— Она что, вдруг легла и не вставала больше?
— Да нет же! Нет. Какое там! — Моя тупость его явно раздражала. — Неделю не ела, а вот теперь и легла.
Я набрал полную грудь воздуха и тихо его выпустил.
— Так, значит, она неделю болела, а теперь совсем обессилела, и вы решили меня вызвать?
— Ну, да. Глаза-то у нее вроде ясные были, покуда она не слегла.
— Хорошо, мистер Биггинс. Сейчас приеду.
— Э… Приезжать-то вам так уж нужно? Не то ведь…
Я повесил трубку. По горькому опыту я знал, что такой разговор может длиться до бесконечности. И еще знал, что почти наверное еду к обреченному животному. Но вдруг, если поторопиться, что-то все-таки удастся сделать?
У мистера Биггинса я был через десять минут, и встретил он меня, как обычно: руки в карманах, голова втянута в плечи, глаза подозрительно буравят меня из-под мохнатых насупленных бровей.
— Приехали, значит? Да только поздновато.
Я успел опустить одну ногу на землю, но, услышав это, вылезать не стал.
— Уже сдохла?
— Пока-то нет. А вот-вот — и конец ей.
Я только зубами скрипнул. Телка болела неделю, я приехал через десять минут после его звонка, но его тон двух толкований не допускал: если она сдохнет, виноват буду я. Поздновато приехал!
— Ну, что же, — сказал я, справившись с собой. — Раз так, делать мне тут нечего. — И я втянул ногу в машину.
Мистер Биггинс опустил голову и пнул булыжник тяжелым сапогом.
— Что же, и смотреть ее не будете?
— Так вы же сказали, что ей уже нельзя помочь.
— Ну и сказал. А кто ветеринар-то?
— Как хотите… — Я выбрался из машины целиком. — Где она?
Он помолчал.
— А за осмотр вы особо возьмете?
— Нет. Я уже здесь, и, если ничего сделать не смогу, платить вы будете только за вызов.
