просто поразительную активность! — И, довольный, что выказал таким образом свою ученость, он погладил бороду и с важностью посмотрел на Броуди.

— К черту все ваши шарики! — отрезал презрительно Броуди. — Вы ей помогли не больше, чем моя нога.

— Полноте, полноте, мистер Броуди, — сказал Лори не то примирительным, не то укоризненным тоном. — Будьте же рассудительны. Я езжу к ней ежедневно и делаю все, что могу.

— Сделайте больше; прикончите ее и развяжитесь со всем этим делом, — отозвался с горечью Броуди и, круто отвернувшись, вошел в дом, оставив на месте испуганного Лори с широко открытыми глазами, с округлившимся от негодования маленьким ртом.

В доме Броуди почувствовал новый прилив раздражения, когда убедился, что обед еще не готов. Не считаясь с тем, что сегодня пришел раньше обычного, он накинулся с бранью на мать, согнутая фигура которой мелькала на кухне среди беспорядочно нагроможденной посуды, горшков, картофельной шелухи и помоев.

— Я уже стара становлюсь для этой суеты, Джемс, — прошамкала она в ответ. — Я уже не такая проворная, как бывало. И потом меня задержал доктор.

— Так шевелись живее, старая, — прикрикнул он. — Я есть хочу!

Он не был в состоянии оставаться здесь, среди такого хаоса, и по внезапной прихоти дурного настроения решил, чтобы убить время до обеда, сходить наверх к жене — к доброй жене, как ее назвал Лори, — и сообщить ей великую новость насчет лавки.

— Надо же ей когда-нибудь узнать, — пробормотал он про себя. — И чем скорее, тем лучше. Такие новости не терпят отлагательства.

В последнее время он избегал комнаты больной, и, так как жена уже два дня не видела его, то он не сомневался, что его неожиданный визит будет ей тем более приятен.

— Ну-с, — начал он мягко, входя в спальню, — ты, я вижу, все еще здесь! Я встретил по дороге доктора, и он мне прочел целую лекцию насчет твоих кровяных шариков, — оказывается, они необыкновенно стойки.

Миссис Броуди при входе мужа не сделала ни малейшего движения, и только блеск глаз показывал, что она жива. За шесть месяцев, что прошли с того дня, как она окончательно слегла, она страшно изменилась. Кто не наблюдал, как она таяла постепенно, изо дня в день, тот не узнал бы ее сейчас, хотя она и раньше имела болезненный вид. Ее тело под простыней напоминало скелет с нелепо торчавшими костями бедер. Одна только дряблая кожа покрывала длинные, тонкие кости рук и ног, а туго обтягивавшая скулы кожа лица походила на сухой пергамент, на котором темнели впадины глаз, нос и рот. Губы у нее были белые, пересохшие, потрескавшиеся, на них, как чешуйки, висели темные клочки сухой кожи, и над впалыми щеками каким-то неестественным бугром выдавались вперед лобные кости, обрамляя это жуткое лицо. По подушке разметались пряди седых волос, тусклых, безжизненных, как и оно. Слабость ее так бросалась в глаза, что казалось — она даже дышит с неимоверным усилием, и эта слабость мешала ей ответить на замечания мужа; она только посмотрела на него с выражением, которого он не мог разгадать. Казалось, он уже ничем не может уязвить ее.

— Ты не нуждаешься ли в чем? — продолжал он тихим голосом и с напускной заботливостью. — Есть ли у тебя все, что нужно для этих твоих кровяных шариков? Лекарств, я вижу, у тебя, во всяком случае, достаточно, богатый выбор. Одна, две, три, четыре, — считал он. — Четыре бутылки и все разные! Видно, и тут имеет значение разнообразие. Милая моя, если ты будешь пить их в таком количестве, так придется опять делать заем у твоих достойных приятелей в Глазго, чтобы уплатить за все это.

Где-то в глубине глаз, которые одни только жили на этом изможденном лице, снова открылась давняя рана, и зажглась тоскливая мольба. Пять месяцев тому назад она, доведенная до отчаяния, вынуждена была сознаться мужу в том, что задолжала ростовщику, и, уплатив ее долг полностью, Броуди с тех пор ни на минуту не давал ей забыть эту несчастную, историю и сотней различных нелепейших способов, пользуясь всяким удобным и неудобным случаем, напоминал ей об этом.

Даже ее взгляд не тронул его, потому что он сейчас не чувствовал к ней никакого сострадания, ему казалось, что она вечно будет медленно умирать, будет бесполезным бременем в его жизни.

— Да, да, — продолжал он благодушно, — ты, оказывается, большая мастерица истреблять лекарства, такая же мастерица, как растрачивать чужие деньги.

Он вдруг резко переменил тему и серьезно осведомился:

— Видела ты сегодня своего примерного сына? Ну, конечно, видела, — продолжал он, прочитав в ее глазах безмолвный ответ. — Очень рад, очень рад. Я думал, что он еще не встал, но вижу теперь, что ошибся. Впрочем, внизу он не появлялся. За последнее время я ни разу не удостоился счастья его увидеть.

Тут она, наконец, заговорила, с трудом шевеля онемевшими губами, чтобы произнести слабым шепотом:

— Мэт все это время был мне добрым сыном.

— Что же, долг платежом красен, — иронически возразил Броуди. — Ты была ему такой доброй матерью! Результат твоего воспитания делает честь вам обоим!

Он остановился, видя, как она слаба, и вряд ли сам понимая, почему говорит с нею таким образом. Но брала верх укоренившаяся годами привычка. К тому же он был озлоблен своими невзгодами. И он продолжал все так же тихо:

— Да, нечего сказать, славно ты воспитала своих детей! Взять хотя бы Мэри, — чего еще можно пожелать? Не знаю точно, где она сейчас, но уверен, что она делает тебе честь своим поведением.

Он заметил, что жена пытается что-то сказать, и выжидательно замолчал.

— Я знаю, где она, — прошептала она медленно.

— Ну да, — отвечал он, глядя на нее, — ты знаешь, что она в Лондоне, но это всем известно, а больше ты ничего не узнаешь никогда.

Тут произошло нечто почти невероятное: больная зашевелила иссохшей рукой, которая казалась окончательно неспособной двигаться, и, подняв ее с одеяла, жестом остановила Броуди. Затем, когда эта рука упала опять, она сказала слабым, часто прерывающимся голосом:

— Ты не сердись на меня… пожалуйста, не сердись, Джемс… Я получила письмо от Мэри. Она хорошая девушка… такая же, как была, Я теперь лучше, чем тогда, понимаю, что я виновата перед ней… Она хочет меня повидать, Джемс, и я… мне надо увидеть ее поскорее, раньше, чем я умру.

При последних словах она попыталась улыбнуться мужу молящей улыбкой, но лицо ее оставалось таким же застывшим и неподвижным, только губы слегка раздвинулись в жалкой, вымученной гримасе.

Краска медленно заливала лоб Броуди.

— Она осмелилась писать тебе! — проворчал он. — И ты посмела прочесть письмо!

— Это доктор Ренвик, когда ты запретил ему приходить сюда, написал ей в Лондон, что я… что я, должно быть, недолго протяну. Он принимает в Мэри большое участие. Он мне сказал тогда утром, что Мэри… что моя дочка Мэри вела себя мужественно и что она ни в чем не виновата.

— С его стороны тоже было большим мужеством произнести это имя у меня в доме! — ответил Броуди тихо, но с силой. Он не решался кричать и бесноваться, видя жену в таком состоянии, и только слабая нить сострадания удерживала его от того, чтобы обрушиться на нее с бранью. Но он прибавил злобно: — Знай я, что он и тут вмешался, я бы ему голову проломил, раньше чем он вышел из этого дома.

— Не говори таких вещей, Джемс, — пробормотала миссис Броуди. — Не могу я теперь переносить, когда люди злятся… Я прожила бесполезную жизнь… И оставляю несделанным многое такое, что нужно было сделать. Но я должна… ох, должна видеть Мэри, чтобы с нею помириться.

Он стиснул зубы так, что мускулы небритых щек выпятились твердыми узлами.

— Ты должна ее видеть, вот как! Это очень, оч-чень трогательно! Всем нам следует пасть ниц и со слезами благодарить бога за такое чудесное примирение! — Он медленно помотал головой из стороны в сторону. — Нет, нет, моя милая, ты ее не увидишь на этом свете, и я сильно сомневаюсь, чтобы вы свиделись на том. Никогда ты ее не увидишь, никогда!

Она не отвечала и, уйдя в себя, как-то отдалилась от него, казалась безучастной. Глаза ее долго не