вернуться! Никогда! Я этого не сделаю, хотя бы ты лежала на смертном одре!

Последние слова прозвучали в комнате, как трубный глас, В глазах мамы медленно просыпался страх.

— Как хочешь, Джемс, — сказала она, дрожа. — Но прошу тебя, не говори больше этого страшного слова. Я еще не хочу умирать. Я поправлюсь. Я скоро встану.

Ее оптимизм раздражал Броуди. Он не понимал, что тут сказывалась вкоренившаяся за полжизни привычка всегда в его присутствии носить маску веселой бодрости. Не понимал он и того, что желание выздороветь вызывалось настоятельной необходимостью выполнить те бесчисленные жизненные задачи, которые не давали ей покоя.

— Доктор не нашел ничего особенного, — продолжала она. — Только простое воспаление. Когда оно пройдет, ко мне, я уверена, очень скоро вернутся силы. Это лежание в кровати мне совсем не по душе — у меня столько дел, о которых надо подумать!.. (Ее беспокоил вопрос об уплате долга). Так, разные пустяки, но о них, кроме меня, некому позаботиться, — добавила она поспешно, словно испугавшись, что муж прочтет ее мысли.

Броуди угрюмо смотрел на нее. Чем пренебрежительнее она отзывалась о своей болезни, тем больше крепло в нем убеждение, что она не перенесет ее. Чем больше она говорила о будущем, тем более ничтожной казалась она ему. Будет ли она так же жалка перед лицом смерти, как была жалка в жизни? Он тщетно придумывал какой-нибудь ответ. Но что он мог сказать обреченной и не подозревающей об этом женщине?

Выражение его лица начинало смущать миссис Броуди. Сначала она с благодарностью предположила, что его мирный тон означает кроткую снисходительность по случаю ее болезни, нечто вроде того чувства, которое побуждало ее ходить по дому на цыпочках в тех редких случаях, когда он заболевал и она ухаживала за ним. Но ее поразило что-то странное в его взгляде, и она вдруг спросила:

— Доктор не говорил тебе ничего насчет меня, Джемс? Не сказал чего-нибудь такого, что он скрыл от меня, а? Он долго пробыл внизу.

Броуди тупо смотрел на нее. Казалось, мозг его издалека, медленно, рассеянно воспринимает ее вопрос и не может найти надлежащего ответа.

— Скажи мне правду, Джемс! — воскликнула она уже с испугом. — Я хочу знать правду. Говори же!

И выражение ее лица, и тон вмиг изменились: бодрое спокойствие уступило место волнению и тревоге.

Броуди пришел сюда, не приняв определенного решения, как держать себя с ней. У него не хватило ни сострадания, ни такта, а в эту минуту — и находчивости, чтобы солгать. Он был пойман врасплох, как зазевавшийся зверь в ловушку, он в замешательстве стоял перед этим хрупким, уже отмеченным смертью существом. И вдруг вспылил:

— Наплевать мне на то, что он говорит! — сказал он грубо, неожиданно для себя самого. — Такой субъект способен объявить тебя умирающей, когда у тебя заболит зуб. Ни черта он не Понимает! Я же тебе сказал, что позову к тебе Лори.

Эти сердитые, необдуманные слова, как громом, поразили миссис Броуди. Она тотчас поняла, поняла с жуткой уверенностью, что болезнь ее смертельна. Она задрожала, и глаза ее затянулись мутной пленкой страха, как бы предвестником последней тусклой плевы смерти.

— Значит, он сказал, что я умру? — спросила она дрожащим голосом. Броуди посмотрел на нее, взбешенный положением, в которое попал. И разразился сердитыми словами:

— Перестанешь ты, наконец, говорить об этом олухе или нет? Слушая тебя, можно подумать, что он — сам всевышний. Если он не может тебя вылечить, так в Ливенфорде найдутся другие врачи! К чему поднимать из-за этого столько шума?

— Понимаю… Теперь понимаю, — прошептала она. — Больше не буду поднимать из-за этого шум и надоедать тебе.

Лежа неподвижно в постели, она смотрела не на мужа, а как бы сквозь него. Ее взор, казалось, проникал за тесные пределы этой комнатки и со страхом устремлялся в то неведомое, что ждало ее. После долгого молчания она сказала словно про себя:

— Для тебя это будет небольшая потеря, Джемс. Я уже слишком стара и изношена для тебя. — Потом тихо прошептала: — Но Мэт… О Мэт, сыночек мой, как мне оставить тебя?

Тихо повернулась она лицом к стене, чтобы предаться одной ей ведомым мыслям, забыв о муже, стоявшем у постели за ее спиной. С минуту он смотрел хмуро и растерянно на неподвижную фигуру, потом, не сказав ни слова, тяжело ступая, вышел из комнаты.

Сквозь прозрачную завесу последних капель проходящего ливня вдруг брызнуло яркое августовское солнце и облило Хай-стрит туманным сиянием, а свежий ветер, согнавший с дороги солнца пушистые, похожие на вату облака, теперь медленно уносил дождь дальше в блеске золотого тумана.

— Слепой дождик! Слепой дождик! — нараспев кричала группа мальчишек, мчавшихся по подсыхающей улице к реке купаться.

— Гляди, — закричал один из них другому, — радуга! — и указал вверх, на чудесную арку, которая, подобно тонкой, увитой лентами ручке дамской корзинки, сверкая, изогнулась над всей улицей. Люди останавливались, чтобы полюбоваться ею. Взгляды отрывались от темной и грязной земли и поднимались к небу, все качали головами, весело смеялись, вскрикивали от восторга, перекликались через улицу:

— Как красиво!

— Смотрите, какие краски!

— Да, перещеголяла даже вывеску старого Каупера, честное слово!

Всех веселило неожиданное очаровательное зрелище, поднимало души над обыденностью их существования, и когда люди снова опускали глаза к земле, образ этой сияющей арки оставался у них в памяти, воодушевляя для трудов предстоящего дня.

Из трактира «Герб Уинтонов» в это царство солнечного света вышел Джемс Броуди. Он не видел радуги и шел вперед с суровым видом, надвинув на лоб шляпу, опустив голову, глубоко засунув руки в карманы, ни на кого не глядя и ни с кем не здороваясь, хотя десятки глаз провожали его. Шагая тяжело, как жеребец, он шел и чувствовал, что «они», эти вечно подсматривающие за ним людишки, следят за ним и сейчас. Вот уже много недель ему казалось, что он и его доживавшая последние дни лавка были предметом странного, неестественного внимания всего города, что обыватели — и те, кого он знал, и те, кого он никогда раньше не встречал, — нарочно проходили мимо лавки, чтобы с откровенным любопытством заглянуть внутрь. Из темноватой глубины лавки эти праздные, нескромные взгляды казались ему полными насмешки. Он кричал в душе: «Пусть смотрят, хитрые свиньи! Пусть пялят глаза, пока им не надоест. Я их потешу!» Теперь, идя по улице, он спрашивал себя с горечью, догадываются ли они, что сегодня он празднует последний день своей торговли. Знают ли они, что он только что с жестоким юмором усердно пил за упокой своей лавки? Он угрюмо усмехался при мысли, что сегодня он уже больше не продавец шляп, что скоро он выйдет из своей конторы в последний раз и навеки захлопнет за собой дверь.

На противоположном тротуаре Пакстон шепнул соседу:

— Смотрите скорее! Вот Броуди! — И оба влились глазами в могучую фигуру, двигавшуюся по другой стороне улицы.

— Знаете, мне его как-то жалко, — продолжал Пакетов. — Разорение ему не к лицу!

— Это верно, — согласился его собеседник, — такой человек, как он, нелегко его перенесет.

— Несмотря на всю его смелость и силу, он кажется таким растерянным и беспомощным, — рассуждал Пакстон. — Для него это ужасный удар. Заметили, как он сгорбился, как будто под тяжелой ношей?

Сосед покачал головой.

— А мне его не жалко. Он сам давно подготовил свое несчастье. Чего я не выношу в этом человеке,