посмотрела сквозь разбитое стекло внимательнее:

— Подожди, подожди-ка. Чей же ты будешь, солдатик?

— Иван я, Кабушкин.

Тут её белые пальцы дрогнули.

— У-у, палач! Не прибили тебя там, на фронте? Прибьют, бог даст, ещё прибьют, окаянный. А ты, красавица, беги от него. С антихристом счастья не увидишь. Нечестивец он, богохульник.

— Нет, нет, он мой жених! — воскликнула Тамара и, прижавшись к Ване, потянула его в сторону. — Пойдём от сумасшедшей.

Они уже выходили на большую улицу, а старуха всё ещё стояла на углу и, грозя можжевеловой палкой, выкрикивала им вдогонку свои проклятия.

Кабушкин недолго гостил в Казани. Отпуск его ещё не кончился, а почтальон уже принёс повестку явиться к военкому.

Иван знал: это был отец Тамары. Солидный, награждённый двумя орденами…

При виде повестки Кабушкина охватило какое-то отчаянное чувство — не то лёгкий испуг, не то удивление: почему военком приглашает его к себе? Неужто прознал об их с Тамарой любви? Правда, любовь эта была очень чистой, светлой, может быть, даже неземной. Попроси Тамара достать с неба звезду или добыть для неё за лесами-горами спрятанную волшебниками живую воду, и Ваня тут же отправился бы исполнять её желание.

Может быть, как отец, военком хочет ближе разузнать, что за птица её избранник, и потом предостеречь дочь от всяких неприятностей? Конечно, он откровенно может сказать о том, что хотя ты и понюхал солдатского пороху, но всё же не чета Тамаре. Она ещё очень молода, поэтому ошибается в своих чувствах.

Долго беседовал военком с Кабушкиным. В конце сказал:

— Тамара рассказала мне всё о тебе, Иван. Вижу, ты парень с головой. Предлагаю учиться. Солдатскую жизнь знаешь. За год станешь лейтенантом. Ну, по рукам?..

Это был почти приказ. Но последние слова военкома прозвучали как-то очень тепло, по-отечески заботливо, а прищуренные серые глаза смотрели весело и одобряюще.

На прощанье военком крепко пожал руку своему будущему зятю.

— Ну, желаю успехов в учёбе.

Через девять месяцев Кабушкину, окончившему краткосрочную школу, присвоили звание лейтенанта интендантской службы, и он после двухнедельного отпуска должен был продолжить службу в пограничных войсках Минского военного округа.

Ваня приехал к своему будущему тестю-военкому доложить об исполнении его приказа и просить руки Тамары. К сожалению, военкома Кабушкин не застал — его самого послали на учёбу в Москву. Но на свадьбу военком приехал. Поздравил молодых от души, порадовался. Не понравилось ему только решение молодых уехать сразу вместе на заставу, отсрочив на год Тамарины экзамены в мединституте.

После стольких месяцев разлуки Тамара, конечно, не хотела расставаться с любимым. Ирина Лукинична одобряла свою невестку. И на радости сама пожелала побывать с ними в Белоруссии, заявив, что за домом приглядит пока Николай. Так они втроём отправились к месту назначения Вани, откуда было рукой подать до Грабовца — родной деревни Ирины Лукиничны.

Всё складывалось как нельзя лучше. Когда приехали в Цехоновецк, Кабушкин узнал, что здесь находится дивизия, в которой он раньше служил, многих знал. Заместителем командира 330-го полка, где он должен был продолжать свою службу, оказался старый знакомый, добряк, майор Кадерметов. Кадерметов, оказывается, не забыл и юную Тамару, которая не раз навещала Кабушкина в начале его службы в Казани, когда новобранцы были на карантине.

Молодым дали отдельную комнату. Через несколько дней Иван проводил мать в Грабовец к её родным в гости.

Наступило лето с росными утрами, туманами, медовым запахом отцветающей липы. Ваня и Тамара собирались провести его вместе. Первый раз. Но внезапная война спутала все планы.

Тяжёлые бои на границе. Спешные проводы прямо-таки обезумевшей Тамары. Опять бои и… думать жутко — плен… Потом освобождение, партизанский отряд… Всё это как страшный сон. Хорошо ещё, что Иван стал Жаном. Это его партизанская кличка. По сути её и не надо было выдумывать — он просто назвал себя Жаном, как того требовала конспирация, и никому не говорил о своей настоящей фамилии. О том, откуда он, кто его близкие, родные.

Теперь он был уже партизаном с именем. В Минске его знали как бывшего командира Красной Армии, горячо преданного Родине, знали как разведчика и грозного мстителя, на счету которого десятки дерзких операций, выполненных в логове врага, знали как связного партизан, никогда не нарушавшего конспирации…

Он шёл по белорусскому лесу, гулкому и тревожному, как сама война, обдумывая, какую очередную операцию ему предложат сегодня. Вдруг услышал:

— Привет, земляк!

Кабушкин остановился. Перед ним стоял приземистый человек, почерневший от солнца и ветра: широкое лицо, наглухо заросшее бородой, немного прищуренные глаза, чёрные усы. Лет двадцать восемь — тридцать. «Нет, не похож он на знакомого человека! — подумал Кабушкин. — Да и незачем выдавать себя всякому встречному. Не зря говорится: разговор — серебро, молчанье — золото! Человек этот, кажется, новичок в отряде».

Земляк с чёрными усами хитро улыбался и, будто читая мысли Кабушкина, сказал ему:

— Я пришёл из того леса, только вчера. И скоро вернусь обратно.

— Мне-то что, хоть сегодня возвращайтесь, — ответил Кабушкин, не останавливаясь.

— Мы не чужие, Жан, — спокойно продолжал незнакомец. — Так, кажется, тебя называли ребята… Вспомни-ка… Хотя бы наших в дивизии… Первых её командиров — Кадерметова, Зашибалова…

— Моя дивизия — партизанский отряд, в который вы пришли, товарищ…

— Нельзя быть таким забывчивым, товарищ лейтенант. Особенно разведчику. Надеюсь, командир отделения Гильфан Батыршин учил другому…

«Батыршин… Батыршин…» — задумался Кабушкин, припоминая. Командир отделения — крепкий, мускулистый татарский, парень, с выгнутыми, как у девушки, бровями. Пришёл на заставу из донецкой шахты… О том ли человеке речь? Да, говорит незнакомец: Гильфан Батыршин…

Перед глазами встаёт озеро Хасан, высоты Безымянная, Тигровая, Заозёрная… Первое боевое крещение… Силы не равны и патроны кончаются…

Оставив высоту Заозёрную, Батыршин разделил отделение на две группы. Одна, прикрывая пулемётным огнём отступление другой, отходила вдоль болота в густые заросли. Другую Батыршин повёл в камыши, напрямую к заставе. Японцы, видимо, заметили этот манёвр и тотчас преградили дорогу артиллерийским огнём. Снаряды рвались в болоте, выбрасывая грязь фонтанами.

— Осколков будет меньше, — сказал Батыршин. — А грязью не забрызгают. Смелей вперёд!

Увязая в грязи до пояса, пограничники приближались уже к заставе, когда на выходе из болота увидели в горящих камышах раненого. Батыршин бросился к нему, перевернул на спину.

— Товарищ начальник заставы! — приставил он ухо к груди раненого. — Товарищ Терешкин!..

Начальник заставы ответил ему тихим стоном.

К двум винтовкам привязали плащ-палатку, положили на неё начальника заставы. Японцы