помощь…[2]

Японцев прогнали.

Осенью Батыршин поехал учиться на курсы, начальник заставы Терешкин — в академию. А к Ване привязалась лихорадка. Совсем замучила. Нужно было менять климат, и его отправили в свою дивизию. Дивизия к тому времени расположилась в городке Ломоносове под Ленинградом.

Весть, распространённая когда-то Яшкой, оказалась правильной. 169 стрелковый полк ввели в состав бронетанковых войск. Так как в полку не хватало шофёров и трактористов, Кабушкина зачислили на курсы водителей. А в конце февраля он, прицепив к своей машине сани, выехал на лёд Финского залива. Через два дня участвовал в прорыве сильной обороны белофиннов и на занятом нашими войсками острове Койвисто был ранен.

Война с её беспрерывной артиллерийской стрельбой и с продолжающимися днём и ночью в свирепые морозы наступлениями вдруг закончилась. В конце марта за образцовое выполнение боевых заданий командования в борьбе против белофиннов 169 мотострелковый полк был награждён орденов Красного Знамени. А я начале апреля победители вернулись в Казань.

Тамара встречала парня первыми цветами — подснежниками. Она держала их в руках и пристально смотрела на дорогу. Едва поезд подошёл к вокзалу, а Ваня спрыгнул на перрон, девушка протянула ему цветы:

— Живой? Здоровый?

— Как видишь.

— Пошли скорее… — улыбнулась она, смущаясь.

Он взял её за руку, заметив, как на безымянном пальце блеснуло когда-то им сделанное для неё золотое колечко. Это колечко имело свою историю. Весной, перед уходом в армию, Ваня остановил трамвай за мостом, не доезжая Кольца: ремонтники срочно налаживали дорогу. День выдался жаркий, и он сошёл напиться воды у колонки. В луже рядом плескались утки. Одна жирнее другой.

Какая-то сердитая тётка средних лет с прутом в руках стала загонять уток домой. Селезень с фиолетовой отметиной вдоль крыла ни за что не хотел покидать лужу.

— Из-за тебя, окаянный, перестали утки слушаться! — проклинала хозяйка селезня. — Уводишь их на Кабан, а дорогу домой забываешь. Совсем разжирел, проклятый. Пущу тебя в лапшу…

— Тётя, продай этого селезня, — сказал Ваня.

— Думаешь, не продам? Всё равно его щука сожрёт — глубоко ныряет, проклятый.

Слово за слово — сторговались.

В тот вечер мать и Николай ещё не вернулись домой с работы. Ваня зарезал купленного селезня, ощипал его и начал потрошить. Когда разрезал наполненный камешками желудок, что-то в нём блеснуло. Ваня ковырнул концом ножа: небольшая монета.

— Настоящее золото, сынок! — сказала потом Ирина Лукинична, попробовав монету на зуб.

— Неужели тётя кормила своих уток монетами? — засмеялся Николай.

— Рассказывали, когда чехи покидали Казань, то всё награбленное золото ссыпали в Кабан. Может, селезень твой и нашёл тот клад, — сказала Ирина Лукинична. — Словом, береги монетку, Ванюша, не теряй.

— Он из неё выплавит колечко, — сказал Николай. — Для своей невесты.

— Можно, можно сделать и обручальное, — согласилась Ирина Лукинична.

Ваня, действительно, из найденной монеты сделал такое кольцо. Только не расплавил, а сковал его молоточком…

Сейчас это воспоминание вызвало у него улыбку.

— Пойдём, — ответил он Тамаре.

Держась за руки, вышли на вокзальную площадь. Казань такая же, не изменилась. И башня Сююмбеки, и вон слева по-прежнему дымили заводские трубы…

Улицу Карла Маркса пока не видно. Мать, наверно, сейчас на работе. И не думает, что Ваня вернётся именно сегодня: только неделю назад он писал ей, что после госпиталя дадут месячный отпуск, но пока неизвестно, когда будет врачебная комиссия. И вдруг повезло — в тот же вечер назначили комиссию. Ваня успел только дать короткую телеграмму Тамаре.

И вот он уже в Казани. Привокзальная площадь, мощённая булыжником, подсохла. Из лежащих в саду кучек почерневшего снега просачивается вода в низину, где в сверкающих на солнце лужицах купаются воробьи, чуть поодаль воркуют голуби.

Тамара, засмеявшись, потянула Ваню за рукав шинели.

— Куда? — не понял он, оглядываясь.

— Никуда. — В её сияющих глазах появились искорки: очень весёлой и привлекательной показалась он ему в эту минуту.

— Знаешь, о чём я подумала? — спросила Тамара чуть склонив голову. — Если сумеешь угадать…

— Что подаришь?

— Всё, что пожелаешь!

— Ты стала смелой.

— Потому что… Потому что всё равно тебе не угадать.

— Приблизительно догадываюсь. Хочешь полететь сейчас в небо. Нет? Тогда хочешь сказать, давай-ка пойдём прямо к нам…

— Ко мне? — удивилась Тамара.

— Нет, ко мне, — пояснил он.

— Ты уж того… лишнего придумал. Рановато нам. — И, встав на цыпочки, чтобы не замочить блестящих туфель, она прошла вперёд, через ручей. Ваня посмотрел ей вслед — на её чёрные косы, на её красивые ноги, обтянутые светлыми чулками. Тамара, словно чувствуя этот взгляд, обернулась и густо покраснела. Он подошёл к ней и взял её под руку.

— Глядя на голубей в той луже, я вспомнила, как мы в детстве ходили на Волгу смотреть ледоход, — сказала Тамара. — Помнишь?

— Как же не помнить? Будто вчера это было.

— Там ещё ты сказал мне какие-то хорошие слова.

— Что я тебя люблю?

— То было позже. Во всяком случае, у прощального костра я уже почувствовала… Так вот я снова хотела бы на Волгу.

— Не сегодня, в другой раз. Ведь я и дома ещё не был.

— Давай завтра. Если не раздумаешь…

Они стояли на трамвайной остановке. Долго ждали трамвай. Наконец, решили пойти пешком. Не доходя Булака, на углу прежнего Сенного базара, он задержался посмотреть афиши. Тамара, оказывается, уже знала, что идёт в кинотеатрах, и поэтому афиши её не занимали.

— А вот интересней всего, — сказал он. — Смотри: Николай Филиппович выступает с лекцией в музее «Об археологических исследованиях в Татарии». Пойдём?

— Конечно.

К ним подошла старуха с можжевёловой палкой и протянула целую горсть нательных крестиков.

— Купи, солдатик, святой крестик. Купи близким своим: жене молодой, сестре милой, матери родной. Купи чадам своим: сыну или дочери кровной, — тараторила она не переставая. — Быть целым и невредимым поможет крест святой, всесильный. Купи, солдатик, рубль всего стоит-то. А мне на пропитание…

Ваня сунулся в нагрудный карман, думал просто дать ей рублёвку, и вдруг уставился на старуху.

— Только на хлеб насущный, — промямлила та, почувствовав что-то неладное. — Из психбольницы вышла я. На дорогу ничего не дали. А ехать надо…

— Почему так обманываете? — не сдержался Ваня.

Старуха попятилась.

— Боже упаси… пресвятая дева Мария. С чего бы мне врать?

— Я хорошо знаю, из какой вы больницы, Глафира Аполлоновна.

— Свят, свят, свят, — перекрестилась старуха. Придержав белыми пальцами свои очки, она