доносится равномерный стрекот пишущей машинки. Постучав, я просовываю голову в дверь, давая знать, что блудный хозяин вернулся.

Чулан похож на канцелярию. Лиза откуда-то притащила и поставила рядом два ящика, образовалось некое подобие стола для машинки и рукописей. Сама она сидит на пружинном матраце в довольно неудобной, но трудолюбивой позе, и вид у нее старательный.

– Рад, что вы нашли работу, – говорю я.

– Да. Представьте себе! Вам что-нибудь приготовить на ужин?

– Ужинал. – Я, конечно, лгу. – И вообще, раз вы теперь заняты делом, оставьте домашние хлопоты.

– Но они мне совсем не в тягость, – лжет она в свою очередь.

– Ладно, мы об этом еще поговорим. Не хочу вам мешать.

– Я, кажется, устала. Отвыкла, – бормочет Лиза. – Охотно бы выкурила сигарету.

– А как там посиделки? – спрашиваю я, когда мы закуриваем у меня в комнате.

– Вы не поверите – продолжаются. Старики рычат друг на друга, но сидят. Нынче вечером Несторов даже сыграл разок с товарищем Илиевым.

Товарищ Илиев… Какая официальность.

– А что вы переписываете? – любопытствую я. Окинув меня взглядом, который недвусмысленно

говорит: к чему спрашивать, если тебя это все равно не интересует? – она отвечает:

– Какая-то научная работа. Едва ли это вам интересно.

– А вам?

– Мне что, мое дело – перепечатать… – уклончиво говорит Лиза. – Может, вам надо что-нибудь перепечатать?

– Надо было, но это все позади.

– Большая была книга?

– Да. Если иметь в виду объем.

– Что ж, тогда подождем следующей.

– Вряд ли она будет, следующая. На складе пусто.

– А что за книга?

– Да вроде как роман.

Лиза молчит, задержав на мне взгляд, и наконец произносит с некоторым смущением:

– Извините, Тони, но, мне кажется, вы не можете написать роман.

– Мне в издательстве сказали то же самое, – смиренно киваю я.

– Потому что роман – это о людях, верно? А вы не любите людей.

– Мизантроп, – подсказываю я.

– И дело даже не в том, что вы их не любите – они вас не особенно интересуют.

– Вы сами себе противоречите, – возражаю я.

– Почему?

– Да потому, что если бы я не проявлял интереса к людям, разве я сел бы писать о них роман?

– Хитрите?

– Нисколько. Когда писал, они, вероятно, хоть чуточку меня занимали.

– Ну разве что «чуточку». Только не мало ли «чуточки» для целой книги. Эта «чуточка» и сейчас в вас есть. Иначе вы не выслушивали бы терпеливо мои излияния, не стали бы сталкивать наших стариков.

Подумав, Лиза продолжает:

– Я верю, что Толстой плакал, когда писал о своей Анне…

– Несомненно. По воспоминаниям современников, слезы заливали его бороду, точно водопад.

– Опять насмехаетесь? По-вашему, это хорошо – без конца насмешничать?

– А по-вашему, главная задача автора – вызвать у читателя слезы? Их вызвать совсем не трудно. Люди плачут от лука, от зубной боли, от пощечины… Неужто, по-вашему, так уж трудно вызвать у них слезы при помощи печатного слова?

– Вам, наверное, легко. Потому что причину слез вы видите только в луке или в зубной боли…

И пока я решаю, что ей на это ответить, Лиза встает.

– Я вам не помешаю, если еще немного поработаю?

– Конечно, нет. Человеку особенно сладко спится, когда рядом кто-то вкалывает изо всех сил.

Что правда, то правда. Под мягкий стрекот машинки я засыпаю, словно младенец, и просыпаюсь лишь в девять утра.