говоря, «Фрама») по улицам Карла Иохана и Киркегатен[392] (т. е. по дороге, проложенной Скотт-Хансеном для этого торжественного случая через полынью к Большому торосу), мимо ресторана Энгебрета (склад на льду) и поднялась на Фэстнингсплассен[393] (т. е. верхушку Большого тороса), где шествие остановилось и выстроилось, взяв древки знамен и флагов к ноге.

Я произнес в честь праздника маленькую речь, и в ответ прокатилось громовое девятикратное «ура» «народных масс».

Ровно в 12 ч дня дан был в честь «Семнадцатого мая» официальный салют из наших больших носовых пушек. Затем последовал великолепный праздничный обед: доктор расщедрился на бутылку водки и сверх того каждый получил по бутылке «настоящего крон-мальц экстракта» копенгагенской фирмы «Королевская пивоварня». Когда на стол было подано жаркое, Скотт-Хансен провозгласил тост за здоровье наших родных там дома и за двух отсутствующих товарищей, с пожеланием, чтобы последние достигли намеченной цели и вернулись благополучно на родину. Этот тост сопровождался двукратным салютом.

В 4 ч пополудни на льду состоялся «большой народный праздник». Площадь была убрана флагами и декорациями. В программе значились самые разнообразные развлечения и увеселения: «канатные плясуны», «гимнасты», «стрельба по бегущим зайцам» и пр., и пр. Публика все время была в самом блестящем настроении и шумно аплодировала выступавшим артистам.

После ужина, нисколько не уступавшего обеду, мы уселись в кают-компании за «чашей» дымящегося пунша. Доктор при всеобщем одобрении провозгласил тост за «комитет по организации праздника», а я тост в честь «Фрама». До глубокой ночи затянулся наш праздничный вечер, полный искреннего и дружного веселья.

По мере наступления весны усиливались подвижки льда, со всех сторон открывались новые полыньи, и с каждым днем все больше вокруг нас появлялось животных и птиц.

В ночь на 22 июня вахтенный разбудил меня сообщением, что в полынье по правому борту видны киты. Мигом мы вскочили, бросились на палубу; в полынье у самого судна резвились 7–8 нарвалов. Дали по ним несколько выстрелов, но, по-видимому, ни в одного не попали. В тот же день попозже я отправился на охоту в китобойной шлюпке, но приблизиться к нарвалам на расстояние ружейного выстрела не удалось. Чтобы получше организовать охоту, если нарвалы, как мы надеялись, снова посетят нас, мы приготовили два китоловных поплавка и дубовую бочку, которые укрепили на конце гарпунного линя. Это помогло бы в том случае, если бы оказалось не под силу удержать загарпуненного нарвала; отпустив бочку с поплавками, можно было надеяться сохранить добычу.

Нам не терпелось испробовать новый ловецкий аппарат, и мы усердно следили, не появятся ли нарвалы. Время от времени в полынье показывались один или два зверя, но исчезали они так быстро, что об их преследовании нечего было думать. Вечером 2 июля открылись как будто благоприятные виды на охоту. Полынья кишела нарвалами, и мы поторопились спустить шлюпку, чтобы зацепить гарпуном хотя бы одного. Но и на этот раз они оказались такими пугливыми, что подплыть на подходящее расстояние не было возможности. Один из них держался некоторое время в небольшой полынье, настолько узкой, что через нее можно было перекинуть гарпун или перескочить. Мы попытались подкрасться к нарвалу вдоль края полыньи, но когда подошли поближе, он испугался и поспешно нырнул в большое разводье. Там он долго плавал и кувыркался, лежал на спине по нескольку минут, выставив из воды голову и пыхтя; словом, как будто издевался над нами. Когда мы, наконец, после долгих усилий пробрались к большому разводью, рассчитывая немного поразнообразить его забавы, зверя уже и след простыл.

Несколько дней спустя нас опять посетило несколько этих шутников: на этот раз появились они в другой, недавно образовавшейся полынье, неподалеку от судна. У троих из них были огромные бивни; они высоко высовывали их из воды или почесывали ими спины своим приятельницам. Мы тотчас вооружились ружьями, гарпунами и со всех ног бросились к полынье. Но не успели добежать, как бестии исчезли. Словом, бесполезно было даже пытаться подойти к этим пугливым существам на должное расстояние, и с тех пор мы оставили их в покое.

Однажды, впрочем, весной 1896 г. чуть было не удалось захватить нарвала. Я возвращался тогда с охоты на птиц и только что хотел вынуть из лодки подстреленную дичь, как вдруг в полынье вынырнул нарвал как раз у того самого места, где мы обыкновенно высаживались и где лежал приготовленный на всякий случай гарпун с развернутым тросом. Я поспешно схватил гарпун, но развернутым оказался лишь кусок троса, а пока я расправлял его, нарвал нырнул, и запустить в него гарпун так и не пришлось.

В это время стали появляться тюлени (Phoca barbata). Несколько раз охотились на них, но безуспешно: они тоже были слишком пугливы. Успешнее оказалась охота на птиц. Уже 7 июня мы настреляли чистиков, чаек, глупышей и люриков, и первый раз в нынешнем году лакомились за обедом свежей дичью. Мясо этих птиц нельзя считать первосортным, но мы ели его с волчьим аппетитом, находя восхитительным, вкуснее самых нежных цыплят.

Как-то раз появились три снежные чайки и уселись неподалеку от судна. Петтерсен два раза по ним промазал, а они продолжали сидеть на снегу и смотрели на него с изумлением. Потом птицы взмахнули крыльями и полетели своей дорогой, сопровождаемые проклятиями стрелка, сильно огорченного своей «неудачей», как он говорил. Очевидцы этой бомбардировки имели другой взгляд на «неудачу», и град насмешек посыпался на «мальчика», когда он вернулся с пустыми руками.

Кузница на льду около «Фрама»

Впрочем, Петтерсен вскоре стал страстным охотником и заявил, что, вернувшись домой, он первым долгом купит себе дробовик. У него, действительно, были все данные, чтобы стать хорошим стрелком, хотя вряд ли он стрелял когда-нибудь до поступления на «Фрам». Подобно всем новичкам, он по нескольку раз мазал, прежде чем попадал в цель. Но мастерство дается упражнениями, и в один прекрасный день Петтерсен показал, что находится на пути к тому, чтобы завоевать славу меткого стрелка: он убил птицу на лету. За этим успехом последовал длинный ряд «неудач». Наконец, он сам перестал считать себя хорошим стрелком, решил, что бить птицу на лету ему не по плечу, и стал искать для себя более доступные цели. Лишь много времени спустя открылась истинная причина его многочисленных промахов: один шутник решил, что Петтерсен производит слишком большие опустошения в птичьем царстве, и тайком перезарядил его патроны. Петтерсен простодушно стрелял вместо свинца солью, а это, конечно, не совсем одно и то же.

Кроме названных животных, в этих широтах водится, по-видимому, полярная акула. Однажды Хенриксен отправился соскабливать жир с медвежьих шкур, которые мы в течение недели вымачивали в полынье. Тогда обнаружилось, что от двух шкур поменьше остались лишь лохмотья. Эту штуку могли проделать только акулы. Решив поймать одну из воровок, в воду опустили кусок сала, насаженный на большой крюк, но ничего из этого не вышло.

Однажды в начале августа штурман и Мугста пошли на лед поискать забытый киль от нашей моторной шлюпки. Вернувшись, они сообщили, что видели свежие следы медведя, бродившего вокруг Большого тороса. Прошел уже почти год с тех пор, как мы последний раз лакомились медвежатиной, и перспектива столь желанного разнообразия в нашем меню всех обрадовала. Долгое время, однако, не было ничего другого, кроме перспективы. Правда, Мугста еще раз заметил у Большого тороса медведя, но зверь был далеко и так поспешно ушел от судна, что от охоты на него пришлось отказаться. Прошло еще почти полгода, пока по соседству с нами показался медведь. В первый раз это случилось только 28 февраля 1896 г.

«Фрам», как я уже говорил, с первой недели мая прочно сидел на большой льдине, которая, однако, с каждым днем уменьшалась. С наступлением весны во всех направлениях образовались трещины и вскрывались новые полыньи, иной раз только для того, чтобы через несколько часов опять сомкнуться. При этом ледяные поля со страшной силой ударялись друг о друга, все выступающие мысы разлетались на мелкие льдинки, которые, нагромождаясь одна на другую, вздымались торосами большей или меньшей величины. Едва сжатие прекращалось, эти торосы опять распадались и при падении разбивались на отдельные льдины. В результате таких часто повторяющихся пертурбаций от нашей льдины каждый раз отламывались большие куски.

В июле 1895 г. лед вокруг «Фрама» растаял

После сильного сжатия 14 июля трещины и полыньи пересекли старый торос по левому борту корабля и дошли до самой стенки корпуса; казалось, что «Фрам» вот-вот очутится на воде. До поры до времени судно