любили друг друга. Что еще мне сказать, чтобы утешить вас?
Тогда она заговорила.
– Теперь уже ничто и никто не сможет утешить меня, – отрешенным голосом сказала она.
Она не смотрела на него.
Ипполит встал на колени, взял ее руку и поцеловал. Затем сказал, что он и его братья будут заботиться о ней. Она потеряла отца, но есть и другие, любящие ее. Она покачала головой и повернулась к нему.
– Если вы хотите успокоить меня, то, прошу вас, уйдите. Мне будет легче, если я останусь наедине со своим горем.
Ипполит сделал знак служанкам, и они вышли вместе с ним. Она закрыла лицо руками и зарыдала.
У нее дрожали руки, горло то и дело сдавливали спазмы, хотя слез уже не было.
– Умер, – шептала она. – Умер. Значит, мы остались одни. Как же мы сможем жить без вас?
Она всегда чувствовала его любовь и нежность. Знала, что в любую минуту найдет защиту у него. Да, он был уже не молод – так говорили о нем, – но она никогда не думала о его смерти. Может быть, подсознательно верила в его бессмертие. Сильный и добрый кардинал ее детства, могущественный Папа ее юности и ранней зрелости, приводивший в ужас многих и заставлявший всех пресмыкаться перед ним, – он любил ее так, как только один Борджа способен любить другого Борджа.
– Умер, – шептала она и не слышала своего шепота.
– Умер? – спрашивала она себя.
Этого не могло быть. Мир не мог быть таким жестоким.
– Почему меня не было рядом с ним? – шептала она. – Я бы сумела выходить его. Мне бы удалось его спасти. Но он умирал, а я развлекалась со своим любовником. Умирал – а я не знала об этом.
Вновь и вновь она вспоминала свою последнюю встречу с ним. Видела его глаза, чувствовала руки, обнимавшие ее. Тогда он долго держал ее в своих объятьях, как будто не хотел отпускать из той комнаты в ватиканском дворце, за окнами которого шел густой снег. Улицы были белыми от тех пушистых хлопьев, а у парадного выхода стояли лошади, нетерпеливо бившие копытами и ждавшие, когда закончится их затянувшееся прощание. Последнее прощание!
Вернется ли к ней ее прежняя жизнь?
Никто не мог утешить ее. Она никого не слушала, не спала и отказывалась от пищи. Лежала на полу в своей комнате и вспоминала прошлую жизнь. Ее золотистые волосы растрепались, на ней было все то же платье, в каком застал ее Ипполит.
Когда приехал Пьетро, служанки вздохнули с облегчением. Больше никто не мог бы утешить ее.
Он поднялся к ней и увидел ее неподвижно распростертой на полу.
Он опустился на колени и обнял ее за плечи.
– Я все знаю, – прошептал он. – И приехал, чтобы разделить твое горе.
Она даже не повернулась к нему.
– Это мое горе, – сказала она, – и больше ничье. Никто не сможет понять, что оно значит для меня.
– Дорогая Лукреция, твой безутешный вид разбивает мое сердце. Неужели ты не видишь, что я страдаю так же глубоко, как и ты?
Она покачала головой.
– Оставь меня, – сказала она. – Прошу тебя, оставь. Это все, что ты сможешь для меня сделать.
Он снова попытался утешить ее, но Лукреция его уже не слушала. Никто не мог понять глубины ее горя, как никто не понимал и глубины той любви, которую один Борджа питал к другому.
Глава 8
ГЕРЦОГИНЯ ФЕРРАРСКАЯ
Через два дня в Меделану приехал Альфонсо.
Вид супруги поразил его – даже ее волосы утратили обычный золотистый блеск.
Он тоже пробовал увещевать ее.
– Послушай, ты уже много месяцев не видела своего отца. К чему же весь этот театр?
– Неужели ты не можешь понять, что я… что я больше никогда не увижу его?
– Напротив – прекрасно понимаю. Вот потому и удивляюсь, глядя на тебя.
Она снова зарыдала.
– Я приехал не для того, чтобы выслушивать твои жалобы, – сказал Альфонсо, не выносивший общества плачущих женщин.
– В таком случае тебе лучше оставить меня наедине с моим горем.
– Только ли с горем? – прищурился он.
– Не волнуйся, здесь нет никого… кто смог бы по-настоящему понять меня.
Альфонсо кивнул – практичному по натуре, ему трудно было понять природу любви, связывавшей Лукрецию и Александра. Ее состояние он объяснял страхом за будущее – в подобных опасениях Альфонсо не
