— За любезность надо платить. Поцелуй в обмен на свободу.
— Кажется, ваше величество спутали меня…
— Спутал?
— С потаскухой.
Настал его черед выразить удивление. Он опустил девушку на землю, но не выпускал, держа на небольшом расстоянии, чтобы видеть ее лицо.
— Такое словечко на таких чистых устах! — насмешливо сказал Генрих. — Неужели их никто не целовал?
— Родные и друзья…
Генрих тут же поцеловал ее в губы.
— Потому что, — сказал он, — я твой друг и стану самым близким.
Девушка не ответила на поцелуй.
— Боюсь, ваше величество может потребовать чего-нибудь в благодарность за дружбу.
— Дружба, предложенная не от всего сердца, — не дружба.
— Тогда я благодарю ваше величество за дружбу, предложенную от всего сердца и не требующую ничего взамен.
— Раз я предлагаю ее от всего сердца, то и ты тоже?
— Трудно представить, как простая девушка может быть другом королю.
— Дорогая моя, это случается сплошь и рядом.
— Но вряд ли случится со мной.
Юные губы были плотно сжаты; глаза хоть и сверкали, но холодно. Ей-богу, подумал Генрих, за этой стоит поухаживать.
Ухажером он был неважным. Не признавал надушенных записок, цветистых комплиментов и прочих тонкостей. Оставлял их таким, как месье де Гиз и дамские угодники французского двора. А сам предпочитал сильное чувственное влечение и его немедленное удовлетворение к удовольствию обеих сторон.
В глубине души Генрих испытывал легкое раздражение. К этому времени он надеялся уже переспать с Жанной; и вот на тебе — эта девчонка держит его на расстоянии, решает, как далеко может зайти их легкий флирт.
В этом самом саду он развлекался с Флереттой — страстной крестьянкой, которой и в голову не приходило разыгрывать из себя недотрогу.
Он этого не потерпит. Покажет этой девчонке, что он король, ждущий покорности; что она — простушка, как сама признается, — должна быть благодарна ему за внимание. К тому же он преподал бы ей такой урок страсти, что она всю жизнь была б ему благодарна.
Генрих засмеялся и обнял Жанну, но она попыталась вырваться, а потом напряглась.
— Жанна, — сказал он, — просто тебя еще не любили. Ты не знаешь, какое наслаждение ждет тебя.
— Я знаю, что если уступлю вашему величеству, то это будет грех, а я ни за что не согрешу… добровольно. Если ваше величество принудит меня, это будет не мой грех, но я стану обесчещенной и брошусь в Баизу.
Говорила девушка с такой горячностью, что у Генриха опустились руки. Ощутив себя свободной, она повернулась и побежала из сада.
Это было смехотворно. Генрих вздыхал по девице, решившей хранить целомудрие.
Он подстерегал ее, смеялся над ней, даже злился; но Жанна оставалась непреклонной. Намекала, что хоть он и король, но состоит в браке и потому не может заниматься с ней любовью.
— А будь я свободен? — спросил Генрих.
Она потупилась.
— Ваше величество, это невозможно. Вы обвенчаны с королевой, и хотя она в Париже, а вы в Беарне, вас тем не менее связывают брачные узы.
— Жанна, не нужно бояться моей супруги. Она проводит время с любовниками и ничего не имеет против, что я веду себя так же.
— Я не боюсь ни ее, ни вас, сир, мне только страшно за свою душу.
Генрих вздохнул. При французском дворе подобные взгляды можно было высказывать разве что в шутку. Однако эта девица говорит со всей серьезностью. И вместе с тем ему казалось, что он не противен ей; она боится греха, а не его.
Будь он свободен?.. Но разве мог бы он жениться на простой девушке вроде Жанны де Тиньонвиль? Мысль об этом совершенно нелепа, так какая разница, что он женат на Марго?
Как ни странно, Генрих, мучаясь, продолжал надеяться. Эту надежду давало ему нечто в поведении Жанны; он замечал ее колебание, хоть она и клялась, что не подвергнет опасности свою душу и твердо намерена сохранить девственность до замужества.
Генрих решил, что дело тут в строгом религиозном воспитании, в том образе жизни, который вела его мать и сделала примером для многих. Двор его был пуританским; да он и не хотел, чтобы нравы французского двора повторялись в Беарне — насколько это касается придворных, с усмешкой признавал Генрих, потому что сам был одним из первых распутников при французском дворе. Нет-нет, он намерен наслаждаться тем, что его привлекает, и делать это с легким сердцем и чистой совестью. Для себя он в близости с женщиной не видел ничего дурного; это развлечение вроде охоты или тенниса; а раз обладание женщиной всегда казалось ему игрой более веселой и захватывающей, чем прочие, то в нее тем более нужно играть почаще, добиваться в ней совершенства.
Поэтому упорство Жанны необходимо как-то сломить, а поскольку в это положение поставил его Обинье, приведя во дворец мадам де Тиньонвиль, то должен и вывести из него.
Генрих послал за своим другом.
— Дорогой мой, — сказал он, — мне нужна твоя помощь.
Обинье довольно улыбнулся. Он считал себя главным советником короля и очень радовался, когда тот обращался к нему за помощью.
— Что вашему величеству угодно?
— Добудь мне то, что я не могу заполучить сам.
— Пусть ваше величество скажет, что именно, и я приложу все силы.
— Жанну де Тиньонвиль.
— Ваше величество?
— Эту девушку привел во дворец ты. Я ее хочу, но она верит в грех и позор, не внимает никаким доводам. Просвети ее, внуши, что, как добрая подданная, она должна служить королю. Приведи ее ко мне в спальню обузданной, готовой возместить все треволнения, доставленные своему повелителю.
Обинье вскочил, лицо его побледнело, глаза сверкали.
— Ваше величество ошибается во мне, я не сводник.
— Ты мой слуга и будешь повиноваться.
В устах многих монархов эти слова прозвучали бы угрозой, но у Генриха Наваррского — нет. Он говорил полушутя, хотя в его страсти к этой девушке не могло быть сомнения.
— Я служил вашему величеству, как только мог, — твердо сказал Обинье, — но и пальцем не пошевельну, чтобы помочь вам лишить эту девушку невинности.
— Кажется, — заметил Генрих, — я слишком добр к тем, кто мне служит, поэтому они считают, что могут безнаказанно насмехаться надо мной.
— Прошу ваше величество отбросить фривольные мысли и подумать о будущем девушки.
— Брось, Обинье, неужели ее будущее пострадает? Она получит хорошее вознаграждение, и ты прекрасно это знаешь.
— Я думаю о ее духовном будущем.
Генрих вышел из себя. Он считал, что увлечен этой девушкой, как еще никем из женщин, и такое пренебрежение к своим чувствам приводило его в ярость.
Если б Обинье поговорил с Жанной, образумил ее, она бы наверняка уступила. Отвращения к нему она не питает; просто воспитана так, что считает девственность чем-то священным.
