кружочками. Солидный мешочек, уверяю тебя.

Никомед сладко зажмурился и встряхнул головой.

— Бегу, госпожа, бегу. Не бойся, я не подведу тебя, клянусь Зевсом и Эриниями!

Сабина отвели в преторию — караульное помещение, где находился дежурный отряд, который нес охрану Палатинского дворца. Там было тесно и душно.

Трибуна усадили на твердый табурет под стеной, двое солдат с обнаженными мечами стали по обе стороны от него, центурион расположился неподалеку, то и дело с тревогой поглядывая на арестованного. Не выкинул бы он какой-нибудь фокус — не сносить тогда головы конвоирам.

Время шло. Сабин угрюмо сидел на табурете, сложив руки на коленях, и смотрел в стену. Ему не хотелось ничего, даже думать. Все стало неважным и мелким. Надоело, смертельно надоело...

Преторианцы позевывали, прикрывая рты ладонью; то и дело входили и выходили новые люди — сменялись посты и караулы, отвечающие за безопасность дворца. Лязгало оружие, гремели доспехи, стучали сандалии, слышались хриплые слова команд.

Но вот, наконец, пришла очередь и Сабина. На пороге караульного помещения выросла рослая фигура в мундире центуриона и огляделась по сторонам. Позади него толпились еще солдаты. Лица у них, правда, были не совсем благородные — испитые, грубые, в ножевых шрамах — но в гвардии служили всякие люди, поэтому внешний вид новоприбывших не вызвал никаких подозрений.

Старший полез в карман и протянул дежурному центуриону перстень Ливии.

— По приказу императрицы, — сказал он густым басом. — Мы забираем этого человека, чтобы отвести в тюрьму. Он обвиняется в государственной измене и нарушении закона об оскорблении величия римского народа.

Дежурный облегченно вздохнул. Наконец-то, он избавится от этой ответственности, и сможет спокойно отправиться на квартиру, выпить кружку вина и завалиться спать.

— Хорошо, — ответил он, поднимаясь. — Забирайте. Только учти, парень с характером. Следи за ним в оба.

— Не учи, — буркнул старший и повернулся в дверях. — Конвой! — рявкнул он. — Заходи!

Вошли четверо преторианцев с мечами у пояса, но без щитов и копий.

— Вставай, — обратился старший к Сабину. — Ты пойдешь с нами. Шевелись.

И он грязно выругался.

Сабин перевел на него презрительный взгляд.

— Я уже объяснял сегодня одному центуриону, — сказал он медленно, — что не надо забывать о субординации. Я — трибун Первого италийского легиона и римский гражданин. К тому же, моя вина еще не доказана. Так что, потрудись вести себя подобающим образом, иначе я найду средства воздействовать на тебя.

Центурион несколько секунд удивленно смотрел на Сабина, а потом коротко хохотнул:

— Действительно, суровый парень, — сказал он с невольным уважением. — Ладно, господин, позвольте сопроводить вас в тюрьму, — добавил он затем с издевкой.

Солдаты взяли Сабина в кольцо, и группа двинулась по коридору. Трибун шел, не глядя по сторонам, опустив голову. И напрасно — тогда он наверняка бы заметил хитрую мордочку Никомеда, который следовал за ними, держась на некотором расстоянии. Но ему уже было все равно, из всех чувств в нем осталось одно безразличие. Ну, и может, еще немного злости. Ни страха, ни жалости к себе не было. Трибун Сабин был настоящим солдатом.

Они вышли из дворца и быстро направились вниз по холму. Один из преторианцев попытался было подтолкнуть Сабина в спину, но трибун пронзил его таким взглядом, что тот моментально опустил руку. Старший двигался справа от группы. А в нескольких футах за ними, невидимый и неслышимый, крался шкипер Никомед со злорадной усмешкой на губах и острым кинжалом в руке.

Конвой с арестованным оставил позади Палатин и шел сейчас через Тусский квартал, направляясь к Мамертинской тюрьме. Город уже полностью погрузился в сон, людей на улицах не было, везде темно и тихо. Лишь издали доносился слабый скрип повозок, которые привозили в столицу продукты и другие товары и могли двигаться по улицам Рима только ночью, глухие удары копыт лошадей и мулов и невнятные ругательства погонщиков.

Лишь однажды им встретился патруль вигилов — ночной стражи, но командир патруля сразу увидел украшенные изображением орла нагрудники преторианцев, и даже не стал с ними заговаривать. Этих гвардейцев лучше не трогать, а то потом с ними хлопот не оберешься. Две группы разминулись, и каждая зашагала своей дорогой.

Теперь Сабин и те, кто его конвоировал, миновали храм Луцины и углубились в Эсквилинский район — район трущоб, грязных забегаловок и прочих злачных мест.

Трибуна поначалу удивило, что солдаты идут очень уверенно, так, словно среди этих кривых узких улочек прожили всю жизнь. Они даже факелов не зажгли, хотя и несли их с собой. Но вскоре Сабином овладели другие мысли, и он перестал забивать себе голову вопросами, почему солдаты цезарской гвардии так хорошо ориентируются в Эсквилине, где им и бывать-то было запрещено без особого разрешения.

Неизвестно, то ли холодный свежий ночной воздух подействовал, то ли наглость этих грубых вояк вывела его из себя, но только Сабин вдруг почувствовал, как к нему возвращается воля к жизни. С ним, впрочем, такое случалось довольно часто еще в армии: то трибун внезапно впадал в беспросветную апатию, и полностью полагался на волю богов, то вдруг закипал энергией, и тогда лучше было не становиться ему поперек пути.

Вот и сейчас — еще несколько минут назад подавленный, безразличный, готовый безропотно принять смерть человек превратился в чуткого; напряженного, хищного бойца, готового использовать любой шанс на успех в борьбе, а в крайнем случае дорого продать свою ставшую вдруг такой драгоценной жизнь.

Трибун — незаметно, впрочем, для окружающих — подобрался, оживился и стал лихорадочно, но не теряя рассудка, искать путь к спасению. Его глаза быстро оглядели окрестности, мышцы напряглись, губы сжались.

«Нет, — подумал он со злостью и решимостью, — еще не пришло мое время. Слишком многое сходило с рук этой парочке — Ливии и Тиберию, вот они и почувствовали себя безнаказанными. В армии солдаты дали мне кличку „Упрямый мул“. Что ж, пора оправдать ее. Я сделаю все, чтобы испортить августейшим преступникам их триумф».

Но пообещать было проще, чем осуществить, и Сабин с горечью признал это. Он был безоружен (слава богам, хоть не связан), а со всех сторон его окружали рослые преторианцы с мечами в руках. Один против пятерых... Невесело.

И была еще одна проблема — он не мог убить никого из своих конвоиров. Ведь эти люди не виноваты, они просто выполняли приказ. И если он, Сабин, лишит кого-то из них жизни, это будет самое обыкновенное убийство, а даже сама мысль об этом претила римскому трибуну. В бою против вооруженного врага он бы не знал жалости, но сейчас...

Оставалось одно — действовать хитростью, а на выдумки Сабин был не особо горазд.

Теперь они шли через Аргентарский квартал; до тюрьмы было уже недалеко. Сабин заметил, что центурион — начальник конвоя — стал внимательно осматриваться по сторонам, словно выискивая что-то. Наконец, его поиски, кажется, увенчались успехом.

Группа как раз проходила мимо какого-то старого дома с просторной аркой. Центурион заглянул туда и довольно хмыкнул. Его рука медленно опустилась на рукоять меча.

— Стой, — негромко скомандовал он.

Солдаты остановились, трибун тоже. Он чувствовал затылком несвежее дыхание своих охранников.

— Вот здесь, — сказал центурион. — Кажется, подходящее место. Тихо и спокойно.

«Для чего подходящее?» — подумал удивленный Сабин, и тут же его охватило страшное предчувствие.

Конечно, никакие это не преторианцы! Ливия послала своих агентов, чтобы те прирезали непокорного трибуна, не доводя до тюрьмы. Она не могла позволить, чтобы он выступил в суде и рассказал все, что знает. Хитрая старуха нашла выход из положения.