Кирилл с удовлетворением отметил, что никаких признаков второй стадии не наблюдается. Он решил, что полным отсутствием каких-либо признаков похмелья обязан целебному воздействию тропического воздуха. Потемкин принял душ, наспех побрился, накинул тунику и надел сандалии. Есть совершенно не хотелось. Хотелось к океану. Проходя через гостиную, он прихватил со стола спелое красное яблоко и тут обратил внимание, что все вчерашние перемены в обстановке при свете дня исчезли. Конечно, метаморфозы Бахуса можно было бы списать на очередные галлюцинации, но ведь не могли же они быть одновременно и у Беатриче, которая практически ничего не выпила.

Потемкин быстро спустился на лифте и вышел к пляжу. Он остановился, размышляя, куда бы направиться, и вдруг его осенила свежая, но вполне традиционная мысль. Ему захотелось пива. Разливного, холодного, пенного, желательно нефильтрованного. «Трехгорное пиво выгонит вон ханжу и самогон», – прозвучал в его голове слоган со стилизованного под Моссельпром плаката в «Главпивторге». Он вспомнил подполковника Михайлова, который его там вчера так и не дождался. «Интересно, как он там теперь?» – с некоторым состраданием подумал Кирилл и тут же переключился на более актуальную тему. Пиво можно было бы заказать в шатер или дойти до бара. Кирилл выбрал наиболее быстрый вариант получить желаемое и направился к форпосту борьбы с трезвостью, оборону которого держали улыбающиеся халдеи в белоснежных накрахмаленных рубашках.

– Добрый день, мистер, – поприветствовал его из-за стойки молодой Khalil. Как и вся здешняя обслуга, он безошибочно определял русского. – Чего изволите?

– Пивка бы, – задумчиво почесывая подбородок, Потемкин изучал марки пива, обозначенные на разливочных колонках.

– Вот «Хугарден», не желаете?

– Вы просто читаете мои мысли, дружище.

– Чего-нибудь к пиву? Легенького? Например, свежих осьминогов со сливочным соусом, наше фирменное.

– Да, пожалуй, давайте.

– Присаживайтесь, я принесу.

Кирилл развернулся, выбирая себе столик в тени, и вдруг увидел знакомое лицо. То есть сам факт обнаружения здесь знакомого лица его уже не удивлял. Это было удивление иного рода. Его поразило то, кого именно он увидел. Возможно, никто из миллионов, видевших этого человека по телевизору, ни за что не признал бы его сейчас, так как его визуальный образ был неотделим от бороды, усов, длинных волос, собранных в пучок, и круглых очков семинариста. Теперь же лицо его было «босым», как сказали бы русские люди в допетровскую эпоху, стрижка представляла собой мечту любого прапорщика из райвоенкомата, а линзы стильных круглых очков отливали цветом спелой груши, как у актера-режиссера-священника Ивана Охлобыстина. Но у Потемкина была очень хорошая память на лица тех, с кем ему довелось общаться. И особенно тех, кого ему самому хотелось запомнить. У него не было никаких сомнений: перед ним сидел протодиакон Андрей Кураев – заведующий кафедрой основного богословия и апологетики Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета и, возможно, самый продвинутый миссионер Русской православной церкви.

С Кураевым Кирилл был знаком больше двадцати пяти лет. Он не только много раз пересекался с отцом Андреем по разным мирским делам. Ему была интересна эта личность, ибо он очень выбивался из стройного ряда пастырей, которых штампует Московская духовная академия. Это был своего рода феномен. Образцовый комсомолец, редактор школьной стенгазеты «Атеист» и выпускник кафедры научного атеизма филфака МГУ, он довольно быстро совершил головокружительный экзистенциальный пируэт, уйдя из аспирантуры Института философии АН СССР в духовную семинарию. В конце восьмидесятых отец Андрей под псевдонимом Пригорин начал публиковаться в самиздатовском альманахе «Выбор». Именно тогда с ним познакомился Потемкин, который в свои школьные годы также был одним из адептов этого кружка.

Отцу Андрею всегда позволялось не только иметь свое мнение, но и высказывать его публично вопреки официальной позиции патриархии. Он был не просто неортодоксальным ортодоксом, ищущим творческий подход в евангельской проповеди. Он мог себе это позволить, потому что всегда был «особой, приближенной к…». Впрочем, это у него было наследственное – его отец служил секретарем при главе миссионерского отдела коммунистической партии – директоре Института марксизма-ленинизма Петре Федосееве. Юный Андрей хорошо усвоил преимущества подобного положения и всегда пользовался доверием первых лиц церкви. Его рукоположение в Бухаресте, где он отбывал «обучение богословию» после очередного дерзкого конфликта с комсомольскими атеистами, странным образом совпало с кончиной советского патриарха Пимена. Вернувшись на родину, отец Андрей стал референтом нового патриарха Алексия. Хотя ничего загадочного в этом, конечно, не было, если учесть «симфонию», в которой со времен патриарха Сергия Русская православная церковь пребывала с богоборческой властью в виде соответствующего отдела КГБ СССР.

В патриархии Кураев сразу же примкнул к партии только что назначенного главой церковного МИДа – отдела внешних церковных сношений – митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла Гундяева. Митрополит, курировавший всю благотворительную и миссионерскую деятельность РПЦ (в которую, в частности, входил безакцизный ввоз водки и сигарет), души не чаял в новоприобретенном сподвижнике. Поэтому далекие от политкорректности выступления отца Андрея всегда сходили ему с рук. Статьи и записи в «живом журнале» порой вызывали шумные скандалы в околоцерковных кругах – чего стоили периодически вспыхивающие перебранки с мусульманами. Бог весть, сколько верноподданнических обращений с требованием убрать с глаз долой Кураева приходило на имя архипастырей. Но все тщетно: получив орден преподобного Сергия Радонежского III степени, отец Андрей не преминул высказаться насчет «благодатного пасхального огня», который, с его точки зрения, мог легко иметь своей первопричиной зажигалку в кармане иерусалимского патриарха Феофила III.

Теперь Кураев полусидел-полулежал на тюфяке в двух шагах от Кирилла. Он был в черной майке, кожаных штанах и тапочках с подозрительно загнутыми кверху носами. Никакого креста, даже нательного, на нем не было. На горелке рядом с ним стояла турка, возле нее – кофейная чашка, в фарфоровой вазочке виднелись разноцветные карамельки.

– Кирилл Ханович, вы смотрите на меня так, будто, зайдя в храм божий, узрели врага рода человеческого, смиренно молящегося со свечкою в руке, – сказал Кураев. – Присаживайтесь, что ли.

– Наcчет произведенного эффекта вы абсолютно правы, Андрей Вячеславович, – откликнулся Кирилл, расположившись напротив отца Андрея. – Только я бы несколько по-иному расставил акценты. Скорее, чувствую себя жителем Содома, увидавшим одного из ангелов, посланных спасти праведников от гнева господня.

Халиль поставил перед Потемкиным огромную кружку пива, плошку с осьминогами, соусницу, блюдце с разрезанным пополам лимоном и тарелку с мелко нарезанными овощами. Кураев подлил себе в чашку кофейку и бросил туда красную карамельку. Этот стол, бар и приятный ветерок с океана, несомненно, располагали к интересной беседе.

– Вы даже не представляете себе, насколько ваше внутреннее ощущение близко к реальному положению вещей, – заметил отец Андрей, пригубив кофе.

– В каком смысле? – Потемкин приподнял кружку за здоровье собеседника и отхлебнул пива.

Он взял лимон, полил соком гадов морских, ухватил самую сочную тушку, обмакнул ее в соус и отправил в рот.

– Простой вопрос: где вы находитесь? – спросил Кураев.

– Я же уже сказал вам, что мне это все напоминает.

– Как называется этот остров?

– Кажется, Бела.