Какой чудовищный старик должен получиться из Тынянова (он как-то сам говорил об этом).
Я хотела вписать сюда два или три женских имени, и меня удерживает сложное чувство стыда и сожаления. Есть женщины, в применении к которым мысль о старости оказывается преступной неделикатностью — это страшновато.
Кое-кто мог бы сказать, что это мелочно, это «обеспечение себя под старость лет». Если и выходит мелочно, то у неправильных людей. Что поделаешь, мы должны доходить умом, расчетом до того, что в подлинном человеке совершается стихийно и не подлежит апелляции.
У меня был разговор с Нат. Викт. на эти темы:
— Самое ужасное в стариках, родителях — это их принципиальное стремление отрезать нити собственных интересов. Их паразитирование на жизни детей. Последнее возлагает на детей ответственность, которую они если и не неспособны, то не склонны нести.
Надо остерегаться людей, которые живут не для себя, а для других.
(В своей матери я, кажется, больше всего люблю ее неистребимое легкомыслие, хотя много от него страдаю.)
Map. Ник. говорит, что никогда в жизни (хотя ее жизнь была хороша) она не чувствовала себя такой совершенно счастливой, как теперь в старости. Прежде разные вещи волновали и мешали — под старость же лишнее отмерло, а интересы остались.
Харджиев говорил мне: «У вашей матери такой легкий характер, что с ней, должно быть, очень тяжело жить вместе».
Каверин — человек с талантом безответственной выдумки. Он лишен фантазии. Фантазия (Гофман, Свифт, Сервантес) 'работает ассоциациями; между тем Каверин выдумывает не ряды вещей, а вещи, из которых каждую последующую можно было бы выдумать, не выдумав предыдущей.
Такую же вещь, как «Друг Микадо», совсем не надо было выдумывать.
Еще Бум
Есть такие счастливые слова, которые сразу приводят в порядок смущающий хаос фактов, — в частности, хаос поступков. Для Бориса Мих. такой отмычкой служит слово: женщина.
Его образ действий возбуждает сомнения только до тех пор, пока мы рассматриваем его как образ действий взрослого мужчины.
Почему взрослый мужчина так малодушно и так заинтересованно, и что всего удивительнее — ничуть не скрывая малодушия, переживает переход к сорокалетнему возрасту?
Почему он рассказывает о своих семейных делах людям, которым хочется почитать Учителя?
Почему он встречает ревнивый гнев учеников — улыбкой, в непобедимости которой он имел неоднократно случай убедиться; а аргументацию противников — справками из своей биографии?
Система доводов Б. М. — это произведение, которое стоит того, чтобы к нему присмотреться.
Доказательства, в сущности, симулируются. Они плавают по поверхности, а под ними толща шарма, кокетства, иррациональной уверенности, нескромной и неотразимой игры фактами личного обихода.
Попробовали бы так заговорить Жирмунский, Виноградов, Энгельгардт... Так смеет говорить только человек, уверенный в своей личности больше, чем в науке.
(Так говорит Шкловский, но за него аргументируют специфические мужские вещи: война, политические авантюры, эротические приключения, автомобили и аэропланы.)
Если рассматривать поступки Б. М., как таковые, то можно иногда усомниться в том, являются ли они поступками хорошего человека. Но стоит подставить подлинное действующее лицо, т. е. женщину, т. е. очаровательную женщину, и вы вздыхаете свободно, потому что все уясняется: биографические реминисценции, женское искусство сохранять обязательства по отношению к людям (тем самым обязательства людей по отношению к себе), не выполняя этих обязательств; женское простодушное пренебрежение людьми, которые любят, и отвращение к горечи, накопившейся в этой любви, и стремление заменить всех новыми, легкими людьми, без горечи, без претензий, без путаницы застарелых невысказанностей.
Б. М. стареет, как женщина, любит себя, как женщина, как женщина, любит других (Тынянова).
Он прельститель. Многие из нас простили ему не только равнодушие, но и оскорбления или почти оскорбления. Может быть, и не простили, но в блеске его пенсне, речей и улыбки всегда готовы забыть и ощутить нежность.
Нежность с оттенком почтительности — это традиционное отношение бумтрестовца к Буму; столь же традиционное, как пиво и стихи на случай.
Разумеется, и мы его оскорбили в самом чувствительном; мы встретили его новую, любимую, вынянченную научную идею единым фронтом недоброжелательства и сухих подозрений.
Но он не сделал попытки ни объясниться с нами, ни даже объяснить.
Он, как охладевший супруг, неприлично обрадовался измене в качестве повода для развода.
«Бор. Мих. — маркиз», — сказал мне Шкловский.
1928
