наискосок перевязанных проволокой. У меня перехватило горло. Почему этот крест так сильно действует на нас? Даже если мы больше вряд ли можем называться христианами? Ранние детские впечатления возвращались. Я смотрела и слышала фрейлейн Драйвер, как она изображала нам семилетним с бескрайними подробностями и слезящимися глазами страсти спасителя... Всегда есть Бог в кресте для нас по-христиански воспитанных европейцев - он может существовать всего лишь только из 2 кусков начинки двери и немного проволоки.

Вокруг – почва, лошадиный навоз и играющие дети. Можно ли называть это играми? Они останавливаются, щурятся на нас, шепчут друг с другом. Если слышат громкий голос, значит это русский. Поэтому один из них тяжело ступает с занавеской в руке. Он кричал вслед нам оскорбления. Они теперь сами по себе или в группах. Суровые и вызывающе их песни режут нам ухо.

Отдала пекарю 70 Pf за 2 полученных хлеба, мне казалась все очень странным и у меня было чувство, что я сунула ему в руку ему что-то полностью бесполезное, все еще не могу привыкнуть считать наши новые немецкие деньги нормальными деньгами. В доме Эрна пекаря собирала все документы, отмечала в списке имена и число человек оставшихся жителей. По-видимому, скоро появятся новые продовольственные карточки. Эрна нарядила себя и приближалась в расписанной цветами лета одежде - необычный вид, после того, как 14 дней все женщины осмеливались выходить наружу только как свиньи. Также и у меня на душе после этой новой одежды. Еще не понимают, что уже никакой русский в наши двери больше не постучит, никто не растянется больше на диване или в кресле. Я основательно убрала комнату, нашла под кроватью маленькую советскую звезду из красного стекла и презерватив в бумажной упаковке. Кто потерял его, я не могу понять. Я вовсе не знала, что они вообще знают что-нибудь об этом. Во всяком случае, они не утруждали себя использованием их по отношению к немецким женщинам.

Они взяли с собой граммофон, а также рекламный диск текстильной фирмы («... для жены, для ребенка, у каждого было кому...»). А 43 классических музыкальных диска, от Баха до Пфицнера, и половина Лоэнгрина по-прежнему остались нам. Также разбитая Анатолем крышка осталась, благодарно сожгли мы ее в плите.

Теперь уже вечер, среда, 9 мая. Пишу сидя на подоконнике. Снаружи - лето, клен уже темно-зеленый, подметенные улицы чисто, пусто. Я использую последний дневной луч, так как теперь нужно экономить свечи. Никто не принесет нам новые.

Пролет теперь также с водкой, сахаром, маслом, мясом. Если бы мы могли притащить картофель сюда! Еще не осмеливаются разобрать баррикаду перед домашним подвалом. Не знают, возвратятся ли они или последуют новые войска. Вдова проповедует и проповедует, разумеется, не про лилии на поле. Она прядет боязливую мысль, видя, как мы все умираем с голоду, и обменивается взглядом с господином Паули, когда я прошу о второй тарелке горохового супа.

Где-то тарахтит зенитная пушка. Это значит, они упражняются для парада победы, к которому должны прибыть также американцы. Уже возможно. Если они празднуют, мы не допущены. Мы капитулировали. Все же я чувствую себя жизнерадостно.

Дальше, я пишу уже ночью, при свете свечи, с компрессом на лбу. Около 8 часов вечера - стуки в наш главный вход: «Огонь! Огонь!» Мы - наружу. Снаружи ярко и светло. Огни взвивались языками из руинного подвала дома 2, и пробирались уже к брандмауэру невредимого соседнего дома. Едкий чад выходил из дыры в обломках, улица была в дыму. Кишели тени, гражданские лица. Призывы и крик.

Что делать? Нет воды. Очаг находится внизу в подвале руины. Огненный воздух, ветер, это как при ночных бомбардировках. Поэтому никто не нервничает. «Тушите, закрывайте обломками огонь».

Мгновенно сформировались 2 цепи. Глыбы камней переходили из рук в руки. Последний бросал их в огонь. Один позвал, что бы мы поторопились, было уже 9, в 10 часов вечера гражданские лица с улицы должны исчезнуть.

Откуда-то подкатывают бочку, мы черпали вонючий бульон из нее ведрами. При передаче ведра женщина ударяет мне нечаянно краем цинка по виску. У меня искры посыпались из глаз, я пошла, шаталась к каменной глыбе на газоне, могильной ротонде, присела на корточки. Женщина села ко мне и сообщала монотонно, что «там внизу» супружеская пара офицера, отравились цианистым калием. Хотя я уже знала про это, я позволила женщине продолжать. «Никакого гроба, совсем ничего», - говорит она». «Они голые замотанные в бумагу для маскировки. Они даже не имели простыни на кроватях, они были обручены. Но, все же, у них был под рукой яд».

У меня было головокружение, я прямо-таки чувствовала, как шишка на лбу росла. Огонь был скоро окружен и загашен. Я присоединилась к ругающейся группе и узнала причину пожара: торговец гастронома, который вел дело раньше в этом разрушенном доме, оставил остатки своего винного запаса. Русские обнаружили это, и спустились со свечами в руках. При этом солома вокруг бутылок, на которую попала искра, загорелась, из чего немедленно начался пожар. Мужчина рассказывает: «Синего цвета костыли лежали в сточной канаве. Такие же точно, как у того что стоял еще прямо, в сапогах, источая перегар и застегивая его товарищу часы на руки».

По этому поводу смех.

Теперь я лежу в кровати, пишу, охлаждаю мою шишку. На завтра мы планируем большую поездку сквозь Берлин в сторону Шенберга.

Утро началось с работы по дому — сходить за водой, нарубить дров. Вдова отмачивала ноги в марганцовке и пробовала делать разные прически, которыми она могла бы скрыть седые волосы. В три часа дня мы были готовы. Наша первая прогулка по захваченному городу.

У меня нет слов.

Мы шли через кладбище на Хазенхайде, с его одинаковыми длинными рядами могил на жёлтом песке. Здесь похоронены погибшие в последней крупной бомбёжке в марте. День был по-летнему солнечным. Парк был пустынным. Наши спилили все деревья в своё время. Чтобы лучше простреливать местность. Везде ямы, в которых валяются гильзы, бутылки, автоматные магазины, провода и патроны. На одной из лавочек сидели двое русских с какой-то дамочкой. Они редко появляются в одиночку. Наверное, вдвоём им спокойнее. Дальше через когда-то густозаселённые кварталы рабочих. Сейчас кажется, что десятки тысяч когда-то живших тут людей разом переехали или умерли; так тихо на улицах, так безмолвны и безлюдны дома. Не слышно ни звука, ни радио, ни голосов, ни машин, ни трамваев. Только угнетающая тишина, в которой мы слышим свои шаги. Если кто-то и смотрит на нас из домов, то только скрыто. Мы не видим никого за окнами.

Дальше начинается Шонеберг (центральный район Берлина). Скоро мы узнаем можно ли идти дальше. Сохранился ли ведущий на запад мост через железную дорогу. Впервые мы видим на некоторых окнах красные флаги, или скорее флажки, видимо вырезанные из немецкого флага. Иногда заметна чёрная полоса, которая окружала белый круг со свастикой. Флажки, а как же иначе в нашей стране, прилежно прошиты женской рукой.

Там и тут, на дороге покинутые укрепления, разбитые машины. Сожжённые танки и брошенные пушки. Иногда встречаются плакаты на русском — Сталин празднует победу и Первое Мая. Здесь тоже почти безлюдно. Изредка прошмыгнёт жалкое подобие человека. Мужчина в военной форме или непричёсанная женщина. Никто не обращает на нас внимания. «Да, мост ещё цел», - безразлично отвечает какая-то босая женщина и убегает. Женщина босиком? В Берлине? Никогда раньше такого не видела! На мосту ещё одна баррикада из камней. Мы перебираемся через неё, моё сердце вырывается из груди.

Яркое солнце. Мост безлюден. Мы постояли, посмотрели на станцию внутри. Сплетение ржавых рельс. Между ними глубокие воронки. Куски рельс торчат высоко в воздух. Обивка кресел и стёкла торчат из разбомбленных спальных вагонов и вагонов-ресторанов. Жара. Над станцией пахнет гарью. Кругом всё заброшенно, ничего живого. Это труп Берлина.

Идём дальше по Шонебергу. Тут и там в дверях женщины и девушки: безразличные глаза, заторможенные движения. Я вижу по ним, что тут война закончилась всего пару дней назад. Они ещё ничего не понимают, как под наркозом. Несколько дней назад и мы были такими.