Иногда она сидит меланхолично и говорит внезапно: «Вероятно, я засунула ее в коробку?» И начинается, клубки пряжи и старые кнопки перебираются, и, все же, она не находит свою жемчужину. При этом она в остальном превосходная женщина и ни о чем не беспокоится. Она колет ящики лучше, чем я, переняла этот трюк у ее поляка из Львова, которому благодаря его расположению к припадкам бешенства, колка ящиков удавалась, пожалуй, особенно хорошо. (Впрочем, теперь весь дом знает уже разницу: «Украинку – вот так. Тебя – вот так!»)

Сегодня снаружи солнце. Мы таскали бесконечно воду, вымыли простыни, моя кровать только что заправлена. Это сделано, после всех этих прошедших гостей.

Внизу у пекаря толпится много народу, шум и болтовня слышны через наши окна без стекол. При этом нет еще пока хлеба, только номерки для хлеба начиная с завтра или послезавтра. Все зависит от муки и угля, которые ждет пекарь. С несколькими оставшимися брикетами он выпек уже несколько хлебов для дома. Я получала мою хорошую долю. Пекарь не забывал мне, что я вступилась за его жену, когда те тогда парни выдергивали ее. Продавщица Эрна из булочной, которая просидела за шкафом невредимо, принесла нам хлеба в квартиру. Для этого хлеба дом тоже внес свою помощь. У нескольких мужчин, приведенных фрейлейн Бен, были ведро с водой для теста на маленькой тележке. И несколько женщин сгребли лопатой, как госпожа Вендт выражается грубо, «фигню». Так как русские назначили стоящий в магазине обитый бак отхожим местом, то его просто отодвинули немногое вдоль стены и присев на корточки завалили его... Хлеб был заработан честно.

Русские принесли странные деньги. Пекарь показывает до сего дня неизвестно нам купюру в 50 ДМ, вид военных денег для Германии, для нас. За купюру русский офицер получил 14 хлебов. Мастер не смог дать сдачу, русский также не стал настаивать на этом, у него, как мастер говорит, портмоне было нашпиговано полностью такими купюрами. Мастер не знал, что он должен быть делать с деньгами, и отдал русскому хлеб. Все же, он существовал на уплате. Я предполагаю, что нам выдадут тоже такие деньги, которые будут в полстоимости.

Во всяком случае, планы на выпечку хлеба - это первый знак того, что наверху кто-то заботится о нас. Второй знак клеится внизу на входной двери - лист, размноженный на машинке, призыв, подписанный районным бургомистром доктором Соундсо. Аросит о возврате в магазины и учреждения украденного имущества, пишущих машинок, канцелярской мебели, оснастка магазинов и так далее, пока безнаказанно. При более позднем обнаружении украденного угрожает штраф после периода военного положения. Дальше сообщается, что все оружие должно сдаваться. Домам, в которых находится оружие, угрожает также коллективный штраф. И домам, в которых стреляют по русским угрожает смерть. Я едва ли могу вообразить, что кто-то лежит где-нибудь с оружием и ожидает с нетерпением русского. Этот вид мужчин не встречался мне, во всяком случае, в течение этих дней. Мы немцы - не народ партизан. Мы нуждаемся в руководстве и в команде. По советской железной дороге, шла целыми днями по стране, русский говорил мне однажды: «Немецкие товарищи пойдут штурмовать вокзал, только если они купили до этого перронные билеты». Другими словами, и без насмешки: у большинства немцев существует ужас перед незаконностью чего-либо. Кроме того, наши мужчины теперь боятся. Разум говорит им, что они побеждены, что каждое дергание и роптание создает только страдание и ничего не улучшает.

В нашем доме мужчины обходят теперь усердно в поисках оружия. Они обследуют квартиру за квартирой, без сопровождения женщин. Всюду они спрашивают о винтовках, раздобыли, однако, только старую трещотку без крана. Впервые с давних пор я слышал, как снова немецкие мужчины говорят громко, как они двигаются энергично. Они выглядели прямо-таки по-мужски - или, скорее, так же как, что раньше обычно обозначали словом по-мужски. Теперь мы должны найти новое, лучшее слово, которое выдержит и при плохой погоде.

Сегодня была ночь, которая должна была принести что-то новое. Теперь ничего нет, и писать нечего, кроме того, что я их прожила. Впервые одна между моими простынями с 27 апреля. Майора и Узбека нет. Вдова опять начала опасаться за свое существование, она квакала про исчезающее масла, и что было бы хорошо, если бы майор принес поскорее новые запасы. Я только смеялась. Он вернулся. Ночь пролежал, приятно растянувшись между моими свежевымытыми постельными принадлежностями, потягивался на меня, спал хорошо и проснулся бодрым. Мыл меня теплой водой, которую вдова пожертвовала мне, надевал на меня чистые вещи, насвистывал мне что-то.

Так я писала в 9 часов. Теперь уже 11, и все выглядит по-другому.

Снаружи вызвали нас с совками для мусора на улицу. Мы сгребали лопатой кучу почвы на углу, везли обломки и навоз лошадей на тачке к близкой руинной территории. Древняя известь и железный лом еще с воздушных налетов, свежие артиллерийские обломки наверху, и тряпки и банки и много пустых бутылок. Я нашла 2 красивых открытки из бромистого серебра, немецкий фабрикат - и голую с множеством отпечатков большого пальца на ней.

Мне вспомнились, как я читала немецкие и американские журналы несколько минут однажды в Московском офисе. Если их кто-то брал, потом я обнаруживала уже при более позднем чтении, что и тут и там кусок страницы был поспешно вырван - реклам женского нижнего белья, поясов, чулок и бюстгальтеров. Такие объявления не знают русские. Их журналы без сексуальных картинок. Вероятно, эти нелепые рекламные фотографии, на которые, пожалуй, не взглянет ни один западный мужчина, более чем достаточно для русского глаза, они для них были самой настоящей порнографией.

Для этого у них есть воображение, которое там имеет каждый мужчина. У них подобное не положено. Вероятно, зря. Они могли бы населить свою фантазию идеальными фигурами и больше не бросились бы на любую старуху. Нужно обдумать это.

Когда я поднималась на глоток солодового кофе в квартиру около 10 часов, майор уже был там. Он ждал меня, чтобы попрощаться. Так как его колено выздоравливает, он получил 2 месяца отпуска, которые он должен провести в солдатском доме около его родного города Ленинграда. Уже сегодня он отъезжает.

Он очень серьезен, почти строг, постоянно сдерживает себя. Подробно он пишет себе мой адрес на листок, хочет написать мне, хочет оставаться со мной в контакте.

Я не могу дать ему мою фотографию, о которой он просит, так как у меня нет. Мое все сфотографированное прошлое, собранное в альбоме и толстом конверте с запретным, сожжено. Новых фото у меня не было с тех пор. Долго он смотрит на меня, как будто бы он хотел сфотографировать меня глазами. Целует меня тогда по-русски в обе щеки и тяжело ступает, стараясь не оглядываться и хромая наружу. Мне немного больно и пусто. Я размышляю о кожаных перчатках, которые он продемонстрировал сегодня впервые. Он держал их элегантно в левой. Один раз они упали, он поднял их поспешно, все же, я увидела, что это были 2 разные перчатки - со швами на тыльной стороне кисти руки одна, а другая - гладкая. Он пытался, чтобы я не увидела. В ту секунду я очень любила его.

Снова наружу, на улицу, я должна идти на уборку. Позже мы хотим пойти поискать древесину, нужно топливо для плиты, которая используется мною на гороховые супы. Причем, на меня обрушивается сознание того, что теперь никто не принесет еду, свечи и сигареты. Я должна дать понять это вдову осторожно, когда она вернется от колонки. Паули я совсем ничего не сказала. Ему сама вдова может пояснить положение дел.

В поиске дров я иду впервые за 2 недели на лужайку перед кино, на которой погребают теперь мертвецов из нашего квартала. Между глыбами обломков и воронками от разрыва снарядов - 3 двойных могилы, 3 супружеские пары, три разных самоубийства. Бормочущий старик, который сидел на корточках на камне, рассказал мне с горьким успокоением, все время кивая, о мертвецах: в могиле крайней справа лежит местный вождь отряда нациста с женой (револьвер). В средней могиле, на которой вянут несколько воткнутых веток сирени, подполковник со своей госпожой (Гифт). Старик не знает ничто о супружеской паре в третьей могиле; там кто-то воткнул деревяшку в песок, и там красным карандашом написано «2 мельника». В одной из отдельных могил лежит женщина, которая прыгнула с третьего этажа, когда Иваны ее захотели. Что-то вроде креста, из соединенных 2 кусков белой отполированной частей от двери,