это было, когда я об этом только узнала. Я должна притормаживать мысль, чтобы не распускать воображение. Одно ясно: если бы изнасилование было совершено когда-нибудь в мирные времена каким- нибудь парнем, то была позади обыкновенная пустая мирная болтовня, уведомления, протокол, допрос, до ареста и очной ставки, газетного сообщения и пострадавшая девушка иначе отреагировала бы, получила бы другой шок. Здесь, однако, речь идет о коллективном переживании, то, что происходило повседневно, что наносило удар по женщинам слева и справа, что входило в программу в какой-то мере. Эта коллективная массовая форма насилия переживается также коллективно. Каждый помогает каждому, в то время как она рассказывает о себе, изливает себя, она терпеливо слушает, как ей изливают и про другие случаю о себе. То, что, естественно, не скрывается и более тонкими организмами, чем эта обваренная берлинская малышка, об это разбиваются или получают на всю жизнь травму.
Впервые с 27 апреля входная дверь снова запиралась вечером. Чтобы началась, если снова новые войска не займут дом, новая часть жизни для нас всех.
Тем не менее, около 21 часа меня окрикнули снаружи. Это придавленным голосом кричал Узбек, много раз повторяя имя (то есть русифицированную форму моего имени, как ее придумал мне майор). Когда я выглянула наружу, там ругался и угрожал Узбек и показывал, совсем возмущенный, на запертую входную дверь. Ну, мой толстяк, ничего страшного. Я впустила его, майор следовал за ним следом, он значительно хромал. Езда на велосипеде не пошла ему впрок. Снова вдова делала ему компрессы. Колено выглядело опасно, толсто раздуто, красного цвета. Мне непонятно, как можно с этим ездить на велосипеде, танцевать и подниматься по лестницам. Это лошадиная порода, мы так не можем.
Плохая ночь с беспокойным мужчиной. Его руки были горячи, глаза хмуры, он плохо спал и не давал мне спать тоже. Наконец, наступило утро.
Я провела майора и парня вниз, открывал им входную дверь, теперь снова нашу входную дверь. Осталась отвратительная работа: Узбек устроил тут что-то вроде уборной и облил и стену и кафель. Я подтирала несколькими найденными вблизи выпусками специального журнала для аптекарей, убрала, так хорошо, как смогла, почти все, используя воду, которую мы вчера вечером натаскали от пруда. Если бы господин Паули знал, со своим непрерывным маникюром, педикюром и хныканьем!
Дальше, теперь вторник. Около 9 часов утра у главного входа, который мы по-прежнему используем, хотя никаких русских больше нет в доме. Это была паршивая, госпожа Вендт, они услышала слух, что наступил мир. На юге и севере последнее неупорядоченное немецкое сопротивление было разбито. Мы капитулировали.
Вдова и я легче дышим. Хорошо, что дела пошли так быстро. Господин Паули проклинает все еще фолькштурм, который посылал бессмысленно умирать до последнего часа стариков, которые беспомощно истекали кровью ран, для которых даже не имелось тряпки, чтобы перевязать. Расколотые кости, которые торчали из гражданских брюк; бледные от снега узелки на спине, из которых что-то капало однообразно; тепловатые, скользкие кровавые лужи всюду в проходах... Паули пережил это определенно тяжело. Поэтому я считаю его невралгию, которая приковывает его уже не одну неделю к кровати, наполовину болезнью души, видом психологического убежища от фолькштурма. У нескольких мужчин в доме есть такое же свое убежище. Для книготорговца - его принадлежность к партии, по словам дезертира - его дезертирство, для несколько других фигур - нацистское прошлое, за которое они опасаются высылки или что-либо еще, и за это они цепляются, если нужно принести воду или решаться на другие действия. Женщины делают также что могут, что бы спрятать мужчин и защищать их от злого врага. Что они еще могут сделать с нами? Они сделали с нами уже все.
Так мы переговариваемся возле тележки. Это логично. Все же неприятное чувство остается. Теперь я вспомнила, что за тарарам устраивали вокруг проезжающих отпускников, какое баловство, сколько уважения. При этом они прибывали из Парижа или Осло, городов, которые были от фронта далее, чем постоянно подвергающийся бомбардировке Берлин. Они прибывали из зоны самого глубокого мира, из Праги или Люксембурга. Даже если они прибывали с фронта, они выглядели такими чистыми и ухоженными примерно до 1943. И они охотно рассказывали истории, в которых они хорошо выглядели.
Нам напротив нужно будет держать язык за зубами, мы должны будем действовать таким образом, как будто то, что с нами произошло – это был наш выбор. Иначе никакой мужчина больше не сможет прикоснуться к нам. Если бы было, хотя бы хорошее мыло! У меня часто появляется такое жадное желание содрать с себя кожу, полагая, что я буду чувствовать себя потом психологически чище.
Во второй половине дня - хорошая беседа, я хочу записать ее возможно более дословно, нужно поразмышлять все еще над этим.
Неожиданно горбатый врач с фабрики лимонадов снова появились у нас, я почти забыла его, хотя я обменивалась раньше часто парой слов с ним в бомбоубежище. Он просидел до самого конца в незамеченном соседском подвале. Туда не зашел ни один русский. Конечно, врач получал сообщения об изнасилованиях. При этом он очень близорук, потерял ее очки и тяжело ступает, теперь абсолютно беспомощный.
Оказывается, что горбатый врач - это 'товарищ'. То есть, он принадлежал до 1933 Коммунистической партии, Советский Союз объехал даже однажды за 3 недели с группой интуриста и понимает несколько слов по-русски. Факт, которые он не доверил мне в подвале, так же как я ему про мои поездки и знания языка. Третий Рейх отучил от такой неуклюжей конфиденциальности. Все же я удивилась.
- Почему Вы не вышли, зная русский, и не объявили себя как симпатизирующего?
Он отвечает мне: «Я сделаю это». Подумав: «Я хотел только, чтобы прошли первые дикие дни».
И он добавляет: «Я отмечусь в ближайшие дни в ратуше. Как только появятся снова органы власти, я предоставлю себя в их распоряжение.
(Я думаю, однако, но не говорю ему, что он не отважился выйти из-за своего горба. При виде таких сильных, бьющий ключом ярости мужчин, он чувствовал бы свой дефект, который делал бы его в глазах этих сильных варваров полу-мужчиной, к тому же жалким, что вдвойне более горько). Его голова сидит глубоко между плечами, он с трудом передвигается. Все же, его глаза чисты и умны, его речь скупа.
- Теперь Вы отрезвлены? - я спрашиваю его, - Разочарованы вашими товарищами?
- 'Едва ли', отвечает он подумав. И:
- Не следует понимать произошедшее слишком мелко и лично. Инстинкты есть инстинкты, и они успокоились. Они были замешаны на мстительности; так как, наконец, мы сделали им тоже кое-что там в их стране. Нужно все осознать. Вчерашний мир, это наш старый запад. Теперь родится новый мир, и это происходит с болью. Свежий свет проливается на всемирную историю. Страны Европы взорвут свои границы и появятся новые больше образования. Как при Наполеоне, который когда -то уничтожил мелкие королевства, объединяя нации.
Я: «Вы полагаете, что Германия будет в будущем составной частью Советского Союза, Советская Республика?»
Он: «Хорошо бы».
Я: «Тогда упразднят нас, сделают нас бесприютными, чтобы уничтожать нашу народность».
Он: «Вполне возможно, что мы, немцы, которые живут сегодня, только жертва и удобрение в этот переходный период, и, вероятно, еще учителя. Все же, я полагаю, что-то, что заложено в нас, останется с нами при любых условиях. Каждый берет с собой себя самого – повсюду».
Я: «И в Сибирь?»
Он: «Я считаю, что при доброй воле можно основать нормальную жизнь и в Сибири».
Поверить бы этому искалеченному мужчине. Он создал себе здесь хорошее положение, был ведущим химиком большого предприятия по выпуску минеральной воды. Но выдержит ли он физически то, что будущее потребует, вероятно, от нас? Он пожимает плечами.
Иногда я думаю, что я могу выдержать все на Земле, если что-то нанесет мне удар снаружи, а не из засады собственного сердца. Я чувствую себя сгоревшей и выжженной, не знаю, что могло бы взволновать меня еще в будущем. Жизнь продолжается, она идут, наконец, даже в ледяных пустынях. Врач и я пожали руки друг другу, оба почувствовали себя уверенней.
Все-таки, оберегаемая буржуазность боязливо окружает меня здесь в квартире. Вдова чувствует себя снова как хозяйка своих помещений. Она трет и снует вокруг, сунула в руку мне гребень, чтобы я вычесала бахрому ковров. Она занимается в кухне с песком и содой; горюет о Майсенской скульптуре, что у нее пропала во время грабежа в подвале; сетует о жемчужине для галстука, которую она забыла в убежище.
