теперь — совершенно неожиданно — в этом появился какой-то другой аккорд.
— Даже в самой большой близости, — проговорила она, — невозможно быть полностью вместе, даже в такой момент. Даже сейчас, посреди всего этого, есть какая-то точка, где мы одиноки.
Он не понимал, о чем она говорит. Женское — это море, и, будь у тебя даже пробковый жилет и спасательный круг, опасность пойти ко дну все равно велика — ему хотелось бежать от нее прочь. Но это было нелегко, его эрегированное сердце все еще было в ней, и она крепко держала его.
— Знаешь, каковы требования к химическому анализу? — спросила она. — Химический анализ должен быть исчерпывающим, не содержать противоречий и быть максимально простым. Как красиво — я обожаю это. К сожалению, это нереально. Даже математически.
Он освободился от нее и передвинулся к стене. Она последовала за ним.
— Когда чувствуешь запах другого человека, — продолжала она, — ты ощущаешь, что вот оно, близко. Активные вещества — сложные эфиры и жирные кислоты — растворяются в кожных жирах, выделяются в испарениях пота, снова конденсируются на открытой слизистой оболочке рта и носа. Мы чувствуем это — это мгновение. В тот момент, когда мы — жидкость и запах, мы очень близки к слиянию. Тогда у нас возникает ощущение, что это все-таки возможно. Что последняя преграда, разделяющая людей, обязательно лопнет. Но этого не происходит. Никогда. Ты меня понимаешь?
Это было важно для нее, это имело решающее значение, голос ее стал совсем глухим — низким и напряженным.
— Очень хорошо понимаю, — ответил он. — Ты хочешь найти партнера, в котором не будет никаких противоречий и который будет исчерпывающим. А пока что довольствуешься мной.
Он подполз к ней вплотную. Схватил за плечи. Звучание ее изменилось, оно стало смертельно опасным.
— Где-то в глубине души ты способен на насилие, — сказала она. — Тебе надо что-то с этим сделать. Или ты меня больше не увидишь.
Он встал и пошел в прихожую. Эта была единственная возможность отойти от нее как можно дальше — на двух десятках квадратных метров. Если не залезать в холодильник. Природа отказалась от Моцарта. Ветер в иголках елей звучал как бриллианты в бокале.
Он был в плену ее звучания, в плену ее запахов — словно косточка в персике.
Она стояла в дверях.
— Одиночество, — прошептала она, — почему оно не имеет права на существование?
Он не понимал, о чем она говорит. Он не понимал таких неожиданных переходов. Море опять выглядело иначе. Одновременно он услышал все ее прежние настроения. Любовь, печаль, желание, разочарование.
Он надел халат. И шлепанцы. И вышел на улицу.
Он прошел несколько километров по Странвайен, потом он замерз и зашел в гостиницу «Рунгстед». Мальчик за стойкой держался гордо и с достоинством, вызывая в памяти образ «Маленького трубача».[59] Не чувствовалось ни малейших признаков неодобрения — ни по отношению к сандалиям, ни к халату.
— Позади, в ночи, — объяснил Каспер, — осталась женщина, поезд которой ушел. А я забыл дома свою кредитную карточку. У вас есть свободный номер с видом на море?
— Ваше лицо, — ответил мальчик, — не менее убедительно, чем наличные деньги.
В ту ночь он не спал, он сидел и смотрел на воду. Когда настало утро — как звук, но еще не как свет, он спустился вниз. Мальчик стоял там, где Каспер его оставил.
— У отцов церкви был лозунг, — сказал Каспер, — credenti et oranti, не знаю, насколько хорошо вы знаете латынь, но это значит: «Пусть твоя молитва руководит тобой». Сегодня ночью я не спал и молился, и я понял, что на самом деле поезд никогда не уходит. На самом деле все мы, так или иначе, проводим всю жизнь на перроне с теми, кого мы любим. Что вы скажете на это?
— Мне пятнадцать лет, — сказал мальчик. — Я с благодарностью впитываю жизненную мудрость. Но это не означает, что я откажусь от пяти крон чаевых. Когда вы переведете деньги на наш счет.
— Вы получите больше пяти крон, — пообещал Каспер. — Если вызовете такси. И дадите мне в долг денег.
Мальчик набрал номер такси и заказал машину.
— Они хотят знать, куда вы поедете.
Каспер ожидал, что скажет: «По Странвайен».
Но почему-то произнес совсем другое.
— В город, — сказал он. — В самую тьму района Нёрребро.
Квартира Стине находилась на улице Шелландсгаде, на девятом, и последнем, этаже. Он попросил таксиста подождать. У подъезда ему попались несколько подвыпивших субъектов, они задумчиво оглядели его шлепанцы и халат.
Лифта в доме не было, последние пролеты он преодолевал медленно, ее звучание слышалось повсюду. Он понял, что был знаком лишь с какой-то ничтожно малой ее частью.
Он остановился перед дверью, прислушиваясь к спящему зданию, нащупал спрятанный над дверной коробкой ключ. Войдя в квартиру, он опять некоторое время постоял, не зажигая света.
Квартира состояла из одной квадратной комнаты, маленькой кухни и маленького туалета — косые белые стены, высокий эркер, совсем немного мебели. Обстановка была не просто спартанской — она была тюремной. И тем не менее комната жила.
Секрет этого отчасти заключался в том, что те немногие вещи, которые находились в комнате, были правильно расположены — словно камни в песчаном саду. Каспер сменил больше сценографов и реквизиторов, чем смог запомнить, и только единицы из них обладали тем, чем обладала Стине. И эти немногие, так же как и она, использовали минимум мебели, совсем немного ламп и минимум реквизита.
Он слышал эхо ее босых ног, ступающих по доскам пола, он чувствовал некоторые из ее запахов. Но на остальных уровнях квартира почти ничего не открывала. Письменный стол из ошкуренного дуба. Лампа тридцатых годов дизайна Поуля Хенингсена. Стул. Большая двуспальная кровать. Комод с большими, плоскими выдвижными ящиками для хранения чертежей и рисунков, именно с него он снимал мерку для ящика в вагончике. На столе лежали письменные принадлежности. Стояли два компьютера. На низком столике — два принтера. На стене — большая пробковая доска с приколотыми к ней открытками и конвертами. Повсюду лежали куски плавникового леса: дерево, ставшее черным, ставшее серым, серебристым. Камни, подобранные на берегу. Раковины. Цветы, орхидеи — не те, что продаются в цветочных магазинах, а скромные, редкие ботанические виды, которые он впервые увидел здесь, у нее. Невысокий стеллаж с научной литературой. На одной из стен — ковер из тонкой черной шерсти, со сложным переплетением геометрического орнамента. Никаких картин на стенах. Никаких фотографий.
Строго говоря, она ничего не рассказала о своем прошлом. А он и не спрашивал. Они танцевали друг вокруг друга в соответствии с негласным соглашением о том, что следует избегать тех мест, где в архиве хранилось прошлое. И тех, где планировалось будущее.
Это был красивый танец, трогательный, полный уважения. Обратная сторона уважения — излишняя дистанция. Он сделал шаг вперед и открыл один из плоских ящиков, он был забит письмами.
Как-то раз они вместе принимали душ, здесь, в этой квартире, он вышел первым. Она выключила воду. Капли, стекающие со стен и с занавески, играли прелюдию ля-мажор Шопена — капли светлых, насыщенных кислородом чувств, падающие на черный мрамор. Она налила в ладони гель для душа, добавила воды и выдула мыльный пузырь величиной с кокосовый орех прямо из рук.
Потом она налила гель на одну руку, прижала ее к телу под левой грудью, рядом с сердцем, и начала дуть. Он никогда не видел ничего подобного, пузырь получился огромным, золотистым, словно мяч морского льва в цирке — диаметром сантиметров тридцать.
Пузырь не успел оторваться. Она поймала его другой рукой, теперь он представлял собой трубу, идущую вокруг ее тела. Она растянула эту трубу, ее стороны были вогнутыми, как будто они одновременно
