— Это та женщина, — сказала она. — Это она сидела в тюрьме.

Он ничего не отвечал.

— Она вполне могла сидеть за что-нибудь относительно безобидное, — предположила она. — Мы с тобой, да и большинство людей, если бы раскрыли перед властями все карты, точно бы угодили за решетку.

У нее всегда хватало сил для утешения — его, любого другого человека, — и в дни их молодости тоже. На сей раз у нее ничего не получилось.

— Это глёг? — спросил он.

— Саке.

— Береги себя, — сказал он.

И повесил трубку.

Таксист высадил его у Странвайен, он тихо открыл дверь вагончика. Стине спала, он сел на стул и стал вслушиваться в ее сон. Она спала совершенно спокойно — ему не было слышно ее снов.

Он просидел так минут пятнадцать. Потом она проснулась и села. Она всегда просыпалась как кошка: только что — глубокое бессознательное состояние, а в следующую секунду — абсолютное присутствие.

— Я хочу тебе кое-что рассказать, — начал он, — и задать несколько вопросов. Это займет какое-то время.

Она дотянулась до телефона и сообщила, что на работу сегодня не придет. Никаких тебе изящных объяснений, которые могли бы облегчить жизнь человеку на другом конце провода, просто лаконичная формулировка — и ничего больше.

Они поехали в южном направлении, свернули с шоссе у Беллевю, оставили машину у станции. Обошли парк Баккен с севера, не обменявшись ни словом, потом миновали Волчьи долины, прошли вверх по поляне в сторону Оленьего пруда, обогнули дворец и сели на скамью перед спуском к морю.

На поляне не слышно было свойственного природе сухого звука, возможно, из-за деревьев, возможно, из-за блестящей поверхности Эресунна — тихая гладь воды для звука тверда как камень — акустика здесь была как в концертном зале: все поверхности твердые, отражающие.

Мартинус когда-то сказал, или написал, что поляна перед Эрмитажем — это земное отражение духовного явления из лучшего мира. В этот момент Каспер его хорошо понимал — находясь там, где они сейчас сидели, можно смириться со звуком Шарлоттенлунда и Хеллерупа, а потом — и со звуками большого города.

— Когда мне было двенадцать лет, я сломал позвоночник, — начал он. — Я выступал в классическом номере с бочками. Ты запрыгиваешь со связанными ногами и завязанными глазами на пирамиду из девяностосантиметровых бочек, на высоту примерно восьми метров, все тебе аплодируют, потом ты прыжками спускаешься вниз и под конец делаешь полное сальто вперед. На высоте метров шести я прыгнул не туда, разбил бочку, ударился о следующую, вся конструкция рухнула и погребла меня под собой. Это были тридцатикилограммовые пивные бочки с завода Карлсберг — я сломал позвоночник и бедро. В Государственной больнице сказали, что я никогда больше не буду ходить и весь остаток жизни меня придется кормить с ложечки и что остаток этот может оказаться довольно коротким. Они закрыли обе двери, прежде чем сообщить это моим родителям, но я все равно все слышал.

Он чувствовал ее сопереживание.

— Это не было страшно, — продолжал он, — это было как будто начинаешь падать. Меня лишили веса — ощущения того, что я обыкновенный двенадцатилетний мальчик, живущий в середине семидесятых. Потом была какая-то пауза, и во время этой паузы я впервые услышал. Я услышал больницу, дорогу домой, вагончик, зимний квартал — как никогда прежде не слышал. Не только сами физические звуки, но и то, как они связаны. Мы, как правило, не слышим мир таким, каков он есть. Мы слышим отредактированную версию. Те звуки, которые нам нравятся, мы вытаскиваем на первый план. Стук и звяканье в кассе, когда подсчитывают выручку. Фанфары, возвещающие о выходе маленькой принцессы цирка, в которую все влюблены. Бурление восьми сотен человек в переполненном шатре. Но те звуки, которые мы не хотим слышать, мы от себя отталкиваем. Звук рвущегося кожаного крепления на парусине. Звуки испуганных лошадей. Звуки туалетов. Тех августовских порывов ветра, которые означают конец лета. А остальные звуки нам неинтересны, мы их приглушаем: звуки транспорта, города, будней. Так уж устроен наш слух. Потому что у нас всегда есть какие-то планы, потому что мы всегда куда-то спешим, и мальчик двенадцати лет — не исключение. Но у меня вдруг не оказалось никаких планов, меня их лишили. И впервые я услышал какую-то часть мира live, неотфильтрованную, без сурдинки.

Он увидел, что глаза Стине посерели. Хотя они бывали и иными. Бирюзовыми, зеленоватыми. А иногда пятнистыми.

— Если ты по-настоящему слушаешь, то все звуки начинают выстраиваться по темам. Они не случайны. Мы живем не в хаосе. Кто-то пытается что-то исполнять. Пытается играть какую-то музыку. Всевышняя. Так я это назвал. Это имя, которое я дал композитору. Сочиняющему эту музыку. Я пролежал три месяца, и тут обнаружилось, что есть улучшение, и со мной начали заниматься гимнастикой. Но само выздоровление осталось в моей памяти лишь слабым воспоминанием. Радовались в основном окружающие. Я же был занят другим. Снова и снова, ненадолго, всегда ненадолго, всегда лишь на мгновение, чувствовать свое тело и слышать ничем не заглушённый мир. Это стало главной целью. Хотя тебе всего лишь двенадцать лет, хотя тебе и не хватает слов все это выразить, но ты знаешь, что всю оставшуюся жизнь тебе суждено теперь слушать по-настоящему. Стремиться к точному воспроизведению мира. Слышать его таким, каков он есть на самом деле. И вместе с этим стремлением возникает страх, что ничего у тебя не выйдет. Прошло двадцать лет. Полжизни прошло. А я не намного продвинулся.

— Так что же мешает нам слышать? — спросила она.

Он долго не отвечал. Лишь раз в жизни ему довелось прежде говорить об этом с другим человеком.

— Чтобы жить в этом мире, нам все время необходимо музыкальное сопровождение какого-нибудь оркестра. На переднем плане. Это маленький танцевальный оркестр. Он все время играет твою собственную тему. Он играет неувядающую мелодию «Каспер Кроне». В которой есть несколько постоянно повторяющихся рефренов. Снова и снова повторяются номер нашего банковского счета, наши детские воспоминания, наши pin-коды, голоса отца и матери. Светло-зеленые строфы, которые, как мы надеемся, станут нашим будущим. Темный шум, который — как мы совершенно обоснованно предполагаем — становится для нас реальной действительностью. Он звучит без перерыва, он звучит словно биение сердца, мой — звучит уже полжизни. Но когда новый звук достигает твоих ушей, ты вдруг понимаешь, что, оказывается, ты до этого все время стоял спиной к настоящему концертному залу. Мы все существуем в чем-то вроде фойе. Где нам остается лишь догадываться, что поблизости играет настоящий оркестр. А вот этот звук — уже один только амбушюр к звуку из настоящего концертного зала — заглушает Мессу си-минор. Словно шепот на ветру. Этот звук заставляет умолкнуть любую боевую тревогу. Он заглушает музыку сфер. Он устраняет все звуки действительности. И одновременно с тем, как ты слышишь его, ты начинаешь понимать и какова будет цена билета. Когда дверь в этот зал отворяется, ты обнаруживаешь, что очень может быть — ты ошибался. Что Каспер Кроне, возможно, существует, лишь пока твои уши продолжают отделять один и тот же небольшой рефрен от общей звуковой массы. Что для того, чтобы поддерживать Каспера и Стине, мы убавили входные сигналы со всех других каналов до пианиссимо. А теперь что-то меняется. И ты это чувствуешь. Если ты хочешь попасть в зал, то это станет самым дорогим билетом на концерт, который кто-либо когда-либо покупал. Это будет стоить тебе звука твоей собственной системы.

Она гладила его руку. Ему никогда так и не удалось полностью представить себе ее тело. Иногда она казалась ему хрупкой, как птичка, иногда крепкой, словно борец. Но всегда, когда она касалась его, он слышал землю — землю и море.

— А где во всем этом мы? — спросила она. — Мы с тобой?