может оказаться и по ту сторону смерти.
Она слушала. Редко случалось, чтобы его так слушали. Такое бывало не чаще раза в год. И слушающими всегда оказывались женщина или ребенок. В такие вечера он играл гораздо лучше, чем обычно.
— И все-таки, — проговорил он, — как будто чего-то не хватает.
Они стояли у самой воды. Далеко-далеко — где-то на суше — он видел свое тело. С подключенными приборами, регистрирующими постепенно затухающий электрический сигнал.
— Может быть, Клары-Марии, — предположила она.
— Может быть.
Слух его невероятно усилился — и он услышал тихую девочку. И второго ребенка. Он не мог определить местонахождение источника звука — все координаты были размыты. Но если судить по дыханию детей, они спали. Он мог бы долго стоять и слушать, наверное, целую вечность. Не так уж часто ему в жизни приходилось прислушиваться к спящим детям.
Он понял, что скоро их разбудят и заставят куда-то идти. В каком-то смысле это будет не просто скоро, это происходило уже сейчас. Он слышал не временную последовательность, он слышал все события одновременно.
Он понял, что именно он еще не успел сделать. Чтобы его жизнь стала цельной, чтобы завершить представление, чтобы можно было покинуть манеж с чувством выполненного контракта. Ему нужно защитить детей и вынести их на руках в ночную прохладу.
Он принял решение жить.
И отправился обратно к своему телу. Синяя Дама сопровождала его.
Он не слышал, чтобы она улыбалась. Но ему казалось, что он слышит некий призвук удовлетворенности. Как будто все происходило так, как она в глубине души хотела. Это раздражало его. Не очень-то приятно, когда тобой манипулируют женщины. Тот, кто возвращается в свое тело, возвращается, к сожалению, и к составляющим своей личности.
— Хорошо известно, — сказал он, — что тот, кто приближается к духовному перелому, иногда переживает сильную физическую боль.
— Хорошо известно, — ответила она, — что у драчливых котов много выбитых зубов.
— Я не могу оставить свою публику, — продолжал он. — Я успел принять участие в одном американском ток-шоу, на CBS, — до того как меня занесли в черный список. Это шоу посмотрели двадцать миллионов зрителей. Я все еще слышу, как они рыдают. И просят da capo.[66] И вообще, разве это не то, что вы рассказывали о святых? Они возвращались, чтобы порадовать верующих?
— Им было чем их порадовать. А у тебя есть чем?
На мгновение он возмутился. Как она может такое говорить! Внимающей ей душе, покинувшей свое искалеченное и умирающее тело.
— Для начала, — заявил он, — я порадую их своей скромностью.
Услышав это, она все-таки резко остановилась. Он почувствовал удовлетворение. Если ты можешь заткнуть рот — пусть даже на минуту — просвещенным монастырским начальницам в их нефизическом воплощении, то, скорее всего, ты не совсем мертв.
3
Он вернулся в царство боли.
Она была повсюду. Парализующая и одновременно вызывающая онемение по всему животу. Неотступная, пульсирующая, одновременно глухая и режущая боль сотрясения мозга. Горячая боль от воспаления вокруг перелома. Неприятие организмом чужой крови. Боль, когда зубной врач вставлял на место выбитые зубы. И продолжение этой боли, когда зубы начали приживаться.
Лишь на короткие промежутки времени ему удавалось поддерживать себя в сознании. В это время он молился. На слова у него не было сил, он просто отдался в руки людей, окруживших заботой его тело, стремясь еще дальше — к великой заботе Всевышней.
Время от времени он открывал глаза. Иногда он видел африканку. Иногда — Синюю Даму. Потом снова уплывал куда-то прочь, по направлению к морю. Но всякий раз возвращался.
Кто-то принес ему воды, во рту все горело. Он увидел, как мимо него проплывают белые коридоры. Открылась какая-то дверь — тяжелая звукоизолирующая дверь с резиновым уплотнением. Его ввезли в комнату.
Он не мог повернуть голову. Но его кровать регулировалась, и африканка немного приподняла верхнюю часть его тела. Он находился в монастырской келье.
Он почувствовал себя дома. Где-то там, в реальной жизни, можно подавать обед на расписном сине-белом сервизе на двенадцать персон. Жить на вилле, обставленной честерфилдовской мебелью, где стоят две стереосистемы, три телевизора, восемьсот книг, которые никто никогда не будет перечитывать, и хранятся сорок восемь бутылок красного вина — к бриллиантовой свадьбе. И столько пылящегося в подвале барахла, что приходится лихорадочно подыскивать дом побольше. В то время как любой цирк и девяносто пять процентов цирковых артистов никогда не свяжутся ни с чем, что нельзя упаковать и перевезти за полдня. Комната, в которой он оказался, вполне соответствовала цирковому идеалу. Кровать, стол, раковина, дверь, открывающаяся на маленький балкон с видом на озеро. Ничего лишнего.
За исключением электроники. На столе стояли мониторы, подключенные к электродам у него на груди. Он чувствовал еще несколько электродов, прикрепленных к вискам.
— Клара-Мария? — спросил он.
Африканка покачала головой.
— Сколько я здесь нахожусь?
Слова давались ему с трудом. Но, несмотря на это, она, видимо, поняла его.
— Восемь дней.
— Принесите мою одежду. Мне надо идти, кроме меня, ее никто не найдет.
— Успокойтесь, — сказала она. — Или мы привяжем вас к кровати. Радуйтесь, что вообще остались в живых.
Она прикрепила к его пальцу зажим, от зажима шел провод, присоединенный еще к одному монитору.
— Пульсоксиметр, — пояснила она. — Измеряет насыщение крови кислородом.
— Телефон? — прошептал он.
Она покачала головой. Присоединила еще несколько электродов к его груди.
— Кардиомонитор, — сказала она. — Присматривает за сердцем.
Он почувствовал, как сознание его затуманивается.
— Ганди, — сказал он, — продолжал спать рядом с обнаженными женщинами, после того как дал обет целомудрия. Чтобы испытать себя. Не знаю, может, вас это заинтересует?
Африканка списывала цифры с монитора. В помещении находилась еще одна женщина. Они разговаривали. Ему было больно. Он услышал свою мать. Разве большой мальчик не имеет права думать о своей матери? Ну и что, что ему уже сорок два года? Он ведь еще недавно был при смерти.
Он отчетливо слышал ее. А теперь и видел. Он был не в состоянии встать с постели и дойти до туалета. Похоже, что на нем были памперсы. Но его детские воспоминания были в целости и сохранности.
Это было прекрасно. Когда тебе исполняется сорок два, ты все больше и больше живешь в воспоминаниях.
Была ночь, представление закончилось, Хелене Кроне еще не сняла трико, вокруг бедер было
