уверенность в том, что твой напарник, твой охранник, твой сутенёр, твой букмекер, да даже и твой палач или твоя жертва — люди, а не животные.

В четырёх миллионах домов семь миллионов лондонцев переживали психический кризис самоидентификации. Они были отрезаны от информации о судьбе остальной страны, Европы, о судьбе всего оставшегося мира. Они сомневались в своём собственном правительстве, своём собственном обществе. Они не могли быть уверены в подлинности своих начальников или своих друзей. Они испуганно смотрели друг на друга, пытались вспомнить, как выглядят их дети и супруги без одежды, размышляли о том, когда они впервые встретили свою жену, как безумные размышляли о том, может ли она оказаться обезьяной или дочерью обезьяны. Они смотрели на свет керосиновых ламп или свечей и думали о самом надёжном и блестящем, что знали, — о Королевской семье. Они не смели в мыслях даже приблизиться к ужасной возможности, но и исключить её полностью они не могли. Оглядываясь назад на вереницу лет, смены монархов и скандалы, связанные с престолонаследием, они осознавали, что не могут с уверенностью заявить, что их королева не является обезьяной.

Лучи света прочёсывали ночь — одинокий автомобиль медленно ехал по Лондону, мимо забаррикадированных витрин магазинов, через погасшие перекрёстки, объезжая брошенные посреди дороги машины.

На переднем сиденье между Джонни и Балли сидела Маделен. Бледная, сосредоточенная, она указывала им путь в городе, который едва узнавала, через кварталы, которые никогда не видела в трезвом состоянии и где ей никогда прежде не случалось быть ответственной за то, чтобы найти нужное место.

И всё-таки она нашла то, что искала, — со слепой уверенностью почтового голубя. Когда она сделала знак остановиться посреди Мэйфэйр, Балли и Джонни давно потеряли ориентацию. Они уже долгое время хныкали, не зная, куда деваться от страха перед непривычной темнотой и запустением за окнами автомобиля, с одной стороны, и страхом перед отчаянием сидящей между ними женщины, с другой.

Маделен взяла их за руку, словно детей, и повела через дорогу, через калитку, вверх по лестнице, а потом — через ряд тёмных комнат, которые, казалось, словно верша для ловли омаров, вели их вперёд, закрываясь за ними.

Наконец они оказались перед дверью. Маделен нажала на ручку, за дверью была ещё одна дверь, за нею солнце не зашло, а, раскалившись добела, горело в сосуде из нержавеющей стали, рядом с электрической машиной для уничтожения документов и штабелем канистр с керосином.

Ослеплённые, они остановились в дверях.

— Заходите на чашечку чая, — сказала Акдреа Бёрден.

Она стояла рядом с огнём, держа в руках охапку бумаг в жёлтых папках. Она бросила всё, что было у неё в руках, в стальной чан. Документы приземлились, как кирпичи, и вспыхнули, как бензин. Даже у самой двери чувствовался жар от костра.

— Головоломки, — сказала Андреа Бёрден, — я их очень любила в детстве. «Восход солнца над саванной Серенгети». Семь тысяч деталей. Другие дети даже браться не хотели. Но стоило только начать, невозможно было остановиться. Наконец, когда не хватало десятка деталей, всегда с изображением неба — там ведь было три тысячи деталей с голубым небом, практически одинаковых, — в тебя словно бес вселялся. Мать рассказывала мне, что в войну, во время бомбёжек, некоторые люди гибли, потому что хотели увидеть эту последнюю часть неба. Они не обращали внимания на воздушную тревогу. С того момента, когда я увидела тебя в первый раз, я предполагала, что ты можешь оказаться таким человеком.

— Где Эразм? — спросила Маделен.

— Обезьяна? Она, должно быть, возвращается назад.

— Куда назад?

— А разве он тебе не рассказал этого? В лес. Вокруг Балтийского моря. Финские и шведские леса. Этот — Эразм — был пойман на датском острове, который находится восточнее всех, скалистый остров, как же он называется?

— У них должно было быть место для встречи здесь, — сказала Маделен. — Может быть, они всё ещё там. Может быть, они ещё не успели покинуть Лондон. Я думала, что ты знаешь, где это место.

— Это так важно? Ты знаешь, что тут у нас происходит?

— Она любит его.

За комнатой была ещё одна. В открытых дверях стоял Адам с грудой скоросшивателей.

Впервые за долгое время, может быть, впервые за всё время, Маделен ясно увидела того человека, за которым она была замужем. Она поняла, что любила его за ту беззащитную ранимость, которой он в это мгновение светился и которая в следующее мгновение погасла, уступив место тщательно культивируемому равнодушию, послужившему причиной того, что её любовь не смогла длиться вечно.

— В обществе полный бардак, — сообщила Андреа Бёрден. — Я разговаривала с Тоби. Правительство завтра уходит в отставку. Ходят слухи, что половина министров — обезьяны. Будет создана комиссия по расследованию. Положим, что обезьян была всего тысяча. На самых высоких постах. Ведь их интеллект вне всяких сомнений. Необходимо расчистить тот хаос, который после них останется. Необходимо принять меры предосторожности, чтобы они не вернулись. Чтобы ни одной обезьяны не осталось. Мне предложили должность секретаря комиссии. Адам станет научным консультантом. Комиссия будет обладать законодательной властью. Будет правительством ad hoc.[13] Нас ждут катастрофические перемены. Тысяча — это заниженная цифра. Мы с Адамом предполагаем, что, скорее всего, их было десять тысяч. Сто тысяч — не исключено. И это только в Британии. Подумай об остальной Европе! О Новом Свете! Мы ничего не знаем об их способности к размножению, но подумай, не было ли, в глобальном масштабе, не было ли…

— Двенадцать. Представьте себе — их было всего двенадцать.

Все находящиеся в комнате повернули голову. Одно из высоко расположенных окон было открыто. На подоконнике сидел Эразм. Количественные числительные были ему ещё внове. Чтобы быть уверенным в том, что его поняли правильно, он показал на пальцах сначала десять, а потом два.

Андреа Бёрден пристально смотрела не на саму обезьяну. Она смотрела на числа, которые показывали её руки.

— Это невозможно! — воскликнула она.

«Десять», повторяли руки обезьяны, «десять и два». Нечеловеческим усилием Андреа Бёрден пересмотрела свою стратегию.

— Никто этого не знает, — сказала она. — Все по-прежнему в страшной растерянности. А другие страны? Дания? Скандинавия? Германия?

Обезьяна не отвечала. Лицо её было бесстрастным.

Наступила тишина. Никто не произносил ни звука, и тем не менее каждый из присутствующих сквозь шипение огня слышал нечто — некий скорее мысленный, чем физический звук: звук разрушения тайных и грандиозных планов.

Андреа Бёрден засмеялась. Безумный смех, несмотря на пережитый шок, несмотря на глубоко кризисный характер ситуации; она смеялась, и смех её оказался заразительным, распространяясь, как инфекция дыхательных путей. Балли начал смеяться, Джонни смеялся, Адам улыбнулся, беспокойно, но всё-таки улыбнулся, и, наконец, дрогнуло лицо обезьяны, казалось, что даже костёр из керосина и бумаги смеётся с ними — в этой комнате с высокими потолками распространилась безумная весёлость.

Только Маделен не смеялась.

— Ты предал меня, — сказала она примату.

Нет ничего более раздражающего, чем саботажник всеобщего веселья, и Андреа Бёрден попыталась остановить её.

— Отойди, — сказала Маделен.

И женщина отошла в сторону. Маделен стала приближаться к обезьяне.