мужчиной. Ответственность придала ему харизму.

Когда он подошёл к кафедре и посмотрел в зал, на обращённые к нему лица и на объективы камер и телевизионных мониторов, за которыми находились миллионы зрителей, он вырос ещё больше. В это мгновение он заметил Маделен.

Он побледнел, словно у него случилась внезапная кровопотеря, и наверняка бы упал, если бы рука одного человека не ухватила его за руку и не поддержала его — Андреа Бёрден стояла рядом с ним. Протянув другую руку вперёд, она отключила панель микрофонов. Они с Адамом по-прежнему были на виду. Но теперь их никто не мог услышать.

— Это Маделен, — сказал Адам. — И Балли. И шофёр.

— Муравьи, — сказала Андреа Бёрден. — Упрямые. Но всё равно только муравьи.

— Пресса?

В этих экстремальных условиях полководческая натура Андреа Бёрден развернулась, словно цветок лотоса. Она не спешила, она совсем не спешила. Словно тренер, который — подобно матери новорождённого младенца — возится со своей уже получившей роковой удар звездой-тяжеловесом, призывая его тем самым вступить в последний, выигрышный раунд, она ласкала мускулистую спину Адама и шептала ему на ухо успокаивающие, неторопливые и отчётливые слова.

— Мы в Англии, — прошептала она. — Им ни за что не удастся поговорить с журналистами. А если и удастся, то Тоби позаботится о том, чтобы это не было напечатано. Тоби может предотвратить известие о конце света. Если будет сочтено, что это угрожает национальной безопасности.

Адам на мгновение закрыл глаза. Потом он оставил все свои опасения и отказался от своей воли, оперевшись наконец-то о плечо, на которое мог положиться.

Он включил микрофоны.

— Ваше королевское высочество, — сказал он, — дамы и господа, уважаемые гости. Природа неисчерпаема.

Находящиеся в зале зрители заметили его колебания и затаили дыхание. При его первых словах все вздохнули с облегчением. Когда Адам услышал свой собственный голос, он распрямился, светясь зоологическим star quality. Репетиции перед зеркалом пошли ему на пользу, все подготовленные слова и продуманные заранее движения открылись перед ним, словно автомагистраль. Он поднял взгляд и нажал на педаль газа.

— Разрешите мне объявить Новый Лондонский зоологический Риджентс-Парк — самый крупный, самый современный из расположенных в крупных городах мира парков — открытым.

Стены и крыша зала были стеклянными, покрытыми сетью жалюзи из нержавеющей стали. До этого момента жалюзи были закрыты, теперь они медленно открылись. За спиной Адама, за задней стеной зала, показался Зоологический парк — его территория, его джунгли, его саванна, его озёра и скалы.

— Соглашение, — продолжал Адам. — Договор между технологической цивилизацией и природой. Доказательство возможности мирного сосуществования животных и людей. Техническое чудо. Но всё-таки это покажется незначительным по сравнению с тем, что я сейчас имею честь продемонстрировать вам.

Проекция слайда размером восемь на четыре метра появилась на экране слева от Адама. Фотография Эразма, сделанная в зимнем саду Момбаса-Мэнор, с растениями на заднем плане, освещённая, словно это раннее утро над дождевым лесом.

— Сегодня передо мной стоит волнующая задача представить вам новые сведения о важнейшей зоологической находке нашего столетия, возможно, вообще самой важной на протяжении всей истории. До сих пор не известное млекопитающее. Находящееся к нам ближе, чем шимпанзе. Обладающая высоким интеллектом человекообразная обезьяна.

Адам задумал свою речь как эмоциональную экскурсию. После создания напряжения во вступительной части и промежуточной кульминации с показом изображения Эразма он в нескольких выражениях расскажет, что демонстрирует он картинку, а не само животное, поскольку животное украло его жену. После этого он собирался перейти к краткому изложению научной документации.

Но дальше вступления он так и не продвинулся. Открыв рот и взмахнув руками, он заметил нарастание волнения в зале, волнения, которое было направлено мимо него и было обращено на нечто, находящееся позади него. Он обернулся.

За актовым залом находилось здание, которое походило на большую оранжерею, но которое было той видимой отсюда частью огромного сооружения, в котором должны были поместить Homina londiniensis. На крыше этого здания стояла фигура в голубом халате. В то мгновение, когда Адам обернулся, фигура эта сделала шаг назад, слегка разбежалась и прыгнула.

Это был фантастический прыжок. С сильным рывком акробата, парением человека на пушечном ядре и самоубийственной траекторией — прямо к стеклянной стене актового зала.

Приземление было лёгким, словно муха села на кусок сахара. На мгновение мужчина — теперь было видно, что это мужчина — повис на стальных ламелях. Потом он вскарабкался наверх — словно спринтер по гладкой дорожке — на край крыши, где было открыто несколько окон.

Чтобы подчеркнуть присущую этому зданию лёгкость, несущая конструкция потолка была оставлена открытой — шестиугольная система стальных труб, как рудименты пчелиных сот. Вдоль этих труб и скользил голубой человек, пока не добрался до одной из цепей, к которой крепились световые модули. Он соскользнул по цепи к лампе, а оттуда прыгнул вниз, приземлившись рядом с кафедрой.

В зале присутствовало пятнадцать вооружённых охранников, и каждый из них мог с лёгкостью застрелить незнакомца. Но никто этого не сделал. В окружающей обстановке невозможно было воспринять этого человека как угрозу. Адам — человек, стоящий за кафедрой, излучал самоуверенность, гости излучали самоуверенность, и журналисты тоже, охранники, всё здание, весь Зоологический парк был словно бурный, но совершенно безопасный флирт с природой и её первобытностью, флирт, который можно себе позволить, потому что всё находится под контролем.

Адам сделал шаг назад. Голубой человек взобрался на кафедру. Он выпрямился и мгновение стоял неподвижно, глядя на собравшихся. Потом, взявшись за полы своего халата, стащил его и снял свои белые брюки. Человекообразное существо Эразм стоял теперь у всех на виду — голый, покрытый шерстью, на коротких ногах, громадный — перед всей мировой общественностью.

До этой минуты зал был удивлён и озадачен. Теперь он всё понял. То, что все видели, было инсценировкой. Это было частью речи Адама. Это был пример фантастической дрессировки животных, о которой все слышали и которую видели в Лондонском зоопарке и зоопарке Глазго. Это было подготовленное выступление сенсационной обезьяны. Не просто найденной и пойманной английскими учёными. Но уже укрощённой, приручённой и выдрессированной.

Грянули аплодисменты, бурные аплодисменты, охранники хлопали, журналисты хлопали, не было конца аплодисментам. Стихли они лишь тогда, когда обезьяна подняла микрофон.

— Мы пришли, чтобы попрощаться, — сказала она.

Зрители в зале не просто затихли. Они стали словно неживые. Их благополучие и их представления о мире основывались на убеждении, что ужасы этого мира можно определить, локализовать и ограничить. Но стоящее перед ними животное говорило на идеальном, мрачном английском языке, и при помощи этого языка оно вдруг приблизилось к ним вплотную — словно безработица, словно угроза войны, словно СПИД, словно загрязнение окружающей среды.

— Там, откуда мы происходим, — продолжал Эразм, — мы обычно говорим, что если человек лежит, надо протянуть ему руку. Если человек откажется от неё, надо протянуть ему обе руки. Если человек и от них откажется, надо всё-таки поднять его. Но если он всё равно отворачивается от тебя, то пусть падает. Надеюсь, что не обижу никого, если скажу, что вы лежите — вы всё лежите. И мы решили попробовать. Но ничего не получилось. Мы ошиблись.

Зрителям теперь стало холодно, несмотря на дневную жару, им стало холодно в их фраках и накидках, за украшениями и медалями, камерами и оружием.

— Мы пытались, во многих странах мы пытались одновременно, и моя попытка стала последней.

Эразм повернулся, повернулся медленно, как манекенщик на показе мод. Зрителям стали хорошо видны шрамы после операции, укусы, ещё не заживший ожог и множество выбритых участков, где Адам прикреплял свои электроды.

— Я пытался приспособиться, — сказал примат, — мы все пытались. Но ничего из этого не вышло.