хлебных деревьев, вела к торговой площади. Уилл замедлил шаг и, опираясь на бамбуковый посох, огляделся вокруг. На одном краю площади стояло оштукатуренное розовое здание в стиле очаровательного восточного рококо – очевидно, общественного предназначения. На противоположной стороне площади высился скромный храм из красного камня с башней посредине, на которой, ярус за ярусом, множество статуй изображали весь путь Будды, от избалованного ребенка до Татхагаты. Посреди площади росла огромная, раскидистая смоковница, В тени ее извилистых ветвей, протянувшихся почти над всею торговой площадью, стояли лотки купцов и рыночных торговок. Наискось пробиваясь меж толстыми сучьями, солнечные лучи, подобно зондам, выхватывали под зеленым шатром то ряды больших черно-желтых кувшинов, то серебряный браслет, то расписную деревянную игрушку, то рулон ситца; повсюду громоздились груды фруктов, пестрели девичьи корсажи, сверкали в улыбке их зубы и глаза, алым золотом отливала кожа.

– Все выглядят такими здоровыми, – заметил Уилл, пока они шли меж торговых рядов под огромным деревом.

– Они так выглядят, потому что и в самом деле здоровы, – отозвалась миссис Рао.

– И счастливы, – добавил Уилл, вспоминая лица, которые он видел на Калькутте, в Маниле, в Рендан- Лобо или, ежедневно, на Флит-стрит и Стрэнде. – Даже женщины, – сказал Уилл, окидывая взглядом лица, – даже женщины выглядят счастливыми.

– У них не по десять детей, – пояснила миссис Рао.

– Там, откуда я приехал, тоже не по десять детей в семье, и однако… «На всех я лицах нахожу Печать бессилья и тоски» [35]. Он задержался на мгновение, чтобы понаблюдать, как престарелая торговка взвешивает несколько ломтей хлебного дерева для юной матери с малышом, сидящим в сумке за спиной. – Здесь все лучатся счастьем, – заключил Уилл.

– Спасибо мэйтхуне, – торжествующе добавила миссис Рао, – спасибо йоге любви. – На лице ее читался набожный жар и профессиональная гордость.

Они вышли из тени индийской смоковницы, пересекли полосу солнечного зноя и, поднявшись по выщербленной лестнице, вступили в сумрак храма. Огромный золотой Бодисатва выступал из тьмы. Пахло фимиамом и увядшими лепестками цветов; откуда-то из-за статуи доносился тихий голос: кто-то невидимый бормотал бесконечную литанию. В боковую дверь бесшумно скользнула босая девочка. Не обращая внимания на взрослых, она с ловкостью кошки взобралась на алтарь и положила ветку белой орхидеи на ладонь статуи. Глядя в огромное золотое лицо, девочка прошептала несколько слов, потом закрыла глаза, вновь что-то прошептала, наконец, слезла вниз и, напевая что-то, скрылась за той же дверью.

– Очаровательно, – сказал Уилл, наблюдая за ней. – Милее быть не может. Но как сама она представляет себе, что делает? Что за религию может исповедовать такой ребенок?

– Она исповедует, – пояснил Виджайя, – местную разновидность Махаяна-буддизма, возможно, с некоторой примесью шиваизма.

– Ваши высоколобые способствуют распространению таких верований?

– Здесь никто ничему не способствует, но и не запрещает. Мы просто принимаем все как есть. Принимаем, как того паучка, плетущего паутину на карнизе. Для паука, в силу его натуры, плетение паутины неизбежно. А для людей неизбежно создание религий. Пауки не могут не плести тенета, а люди не могут не творить символы. На то и дан человеку мозг, чтобы отливать хаотический опыт в поддающиеся управлению знаки. Порой эти символы почти соответствуют сосредоточенной вовне реальности, находящейся за пределами нашего опыта; я имею в виду научное знание и здравый смысл. Порой, наоборот, символы почти не связаны с реальностью – в случае паранойи или бредового состояния. Но чаще всего в символах смешана реальность и фантазия; в этом случае мы получаем религию. И хорошие, и плохие религии – все они основаны на смеси истины и вымысла. Например, что касается кальвинизма, в котором был воспитан доктор Эндрю, – там мы имеем крупицу реализма и ворох дурных фантазий. Порою смесь более доброкачественна. Пятьдесят на пятьдесят, шестьдесят на сорок, или даже семьдесят частей истины – на тридцать фантазии. Наша старая добрая религия содержит на удивление ничтожную примесь яда. Уилл кивнул.

– Предлагать белые орхидеи воплощению сочувствия и просветления – это выглядит довольно безвредно. А после увиденного мною вчера я готов замолвить слово даже за космический танец и божественное совокупление.

– Вспомните, – сказал Виджайя, – что все это не является принудительным. Каждый имеет возможность продвинуться дальше. Вы спрашиваете, как девочка понимает то, что она делает. Я скажу вам. Она, конечно, думает, что беседует с личностью – с огромным богом, который останется доволен ее орхидеями и даст девочке то, что она хочет. Но она уже достаточно взрослая, и ей уже наверняка говорили, что символизирует статуя Аминатавы и какой опыт привел к появлению этих символов. И поэтому она не может не понимать, что Аминатава – это не личность. Она также знает – ей это объяснили, – что просьбы к богу сбываются оттого, что в нашем, очень странном, психофизическом мире, мысли имеют тенденцию воплощаться, если вы достаточно хорошо на них сконцентрируетесь. И она также знает, что храм этот не является обителью Будды, как ей это нравится представлять. Ей известно, что это всего лишь производное ее подсознания – уютная темная норка, где ящерицы бегают по потолку, а во всех щелях сидят тараканы.

Но в сердцевине омерзительной тьмы можно найти Просветление. И следующим шагом этой девочки будет урок о себе, который она неосознанно вытвердит: ведь ей сказали, что, если она не внушит себе обратного, она поймет – ее маленькая душа является также Душой с заглавной буквы.

– И как скоро она усвоит этот урок? Когда она перестанет внушать себе противоположное?

– Возможно, никогда. Многие к этому так и не приходят. Но, с другой стороны, многим удается это постичь.

Он взял Уилла за руку и провел его вглубь храма, во мрак за статуей Просветленного. Пение сделалось более отчетливым; там, едва различимый во тьме, сидел молящийся – дряхлый старик, обнаженный по пояс; он сидел неподвижно, подобный золотой статуе Ами-табхи, только губы его шевелились.

– Что он поет? – полюбопытствовал Уилл.

– Что-то на санскрите. Семь непонятных слов, снова и снова.

– К чему это упорное бормотанье! Пустая трата времени.

– Не такая уж и пустая, – возразила миссис Рао. – Это приносит известную пользу.

– И не потому, – добавил Виджайя, – что слова значат что-то сами по себе, а просто потому, что вы их