— И совершенно справедливо, — прокомментировал это место в письме мой отец.

— Хорошо, — сказал отец со вздохом, — я полагаю, что мне нужно оправдать его доверие, хотя почему это он выбрал «проклятого англичанина», с которым всегда жестоко спорил, для того, чтобы собрать свои долги, вместо одного из его собственных возлюбленных буров, я, конечно, не знаю. Я кивнул головой и подошел к посланцу Марэ, одному из тех, кто вместе со мной защищал Марэсфонтейн. Это был хороший парень, хотя и пьяница.

— Хеер Аллан, — сказал он, оглянувшись вокруг, — у меня есть и для вас маленькая записка, — и он вытащил из сумки записку, на которой адресат указан не был. Я жадно развернул ее. Она была написана по-французски, чего не понял бы ни один бур, если бы она попала в их руки…

Это послание не было подписано, но какое значение для меня могла иметь подпись? Я быстро написал ответ в таком же духе, хотя какие точно были там написаны слова, я не могу припомнить спустя полстолетия. Итак, готтентот уехал с нашими письмами, и это была последняя прямая связь с Анри и Мари Марэ перед более чем годичным перерывом…

Я думаю, что эти долгие месяцы были наиболее трудными в моей жизни. Это был как раз тот характерный переходный период от юности к взрослому состоянию, который в Африке происходит раньше, чем здесь, в Англии, где молодые люди часто кажутся мне мальчиками, хоть им и по двадцать пять лет.

Я не мог забыть Мари, ее образ был со мною и днем и ночью, в особенности ночью, что лишало меня сна. Я стал замкнутым, мрачным, сверхчувствительным, раздражительным и делал все, как человек в состоянии упадка. Я припоминаю, как Ханс однажды спросил, не сходить ли мне и не наметить ли колышками место для моей могилы, чтобы не произошло ошибки, когда я уже совсем не смогу разговаривать… В ответ я стукнул его хорошенько, и это был один из немногих случаев, когда я поднял руку на туземца. Честно говоря, у меня не было никакого желания быть похороненным. Я хотел жить и жениться на Мари, а не умереть и быть засунутым в яму верным Хансом. Только я не видел никакой перспективы жениться на Мари, или хотя бы снова увидеться с нею.

Конечно, время от времени до нас доходили слухи о бурах-переселенцах, но слухи были очень туманны. Среди буров было много групп, и они разбрелись в разные стороны. Во всяком случае о группе Марэ до нас дошел слух, что они переселились в округ, где теперь находится Трансвааль, который тогда назывался Растенберг, а оттуда к Делагоа Бей, в неисследованный вельд, где они и исчезли… От самой Мари не было ни одного письма, что дало мне ясно понять, что у нее нет возможности отправить весточку.

Заметив мое угнетенное состояние, отец решил отправить меня в теологический колледж в Кейптаун, чтобы я подготовился к посвящению в сан священника. Но карьера священнослужителя мало меня привлекала может быть, потому, что я никогда не чувствовал себя достаточно добрым, а к тому же, если стану священником, то никогда не смогу поехать на Север, когда придет ожидаемый призыв…

Отец, желавший, чтобы я услышал иного рода призыв, сильно разозлился на меня. Его мечтой было передать мне свою профессию, украшением которой считал себя. В чем-то он был прав, не видя иного пути для меня, так как в конце концов мне оставалось быть либо охотником, либо торговцем. Я уверен, что он так думал. Однако, как ни бедно это занятие, теперь, достигнув конца жизни, могу сказать, что я доволен тем, что не избрал никакой другой профессии. И, по-моему, лучше уметь метко стрелять, чем заниматься мелкой философией.

Наши споры на тему церкви стали настолько горячими, что я был даже доволен, когда для меня появился повод уехать из дома. История о защите Марэсфонтейна разошлась далеко, а о моей стрельбе по гусям — еще дальше. В результате местные власти отправили меня участвовать в одной из затянувшихся кафрских пограничных войн и мне немедленно дали офицерский чин лейтенанта в пограничных частях.

События той войны не имеют никакого отношения к излагаемой истории, как что я даже не намереваюсь касаться их. Служил я там около года, хватало приключений, успехов и неудач. Однажды был легко ранен, дважды едва не расстался с жизнью. Получил даже выговор за то, что глупо рискнул и потерял несколько человек. Дважды меня отметили за благородные действия: я вынес раненого товарища из опасного места под сильным огнем и пробрался ночью, один, в крепость кафрского вождя и там застрелил его.

В конце концов эта война была улажена и завершена неубедительным миром, а моя часть расформирована. Я возвратился домой уже не парнем, а мужчиной с опытом в различных делах и с довольно солидными познаниями о кафрах, их языке, истории, особенностями склада ума и поступков. Также я общался со многими английскими офицерами, от которых узнал немало такого, чего не имел возможности изучить раньше. Думаю, что там я познал образ мышления и манеры английских джентльменов.

Я пробыл дома больше трех недель, вполне достаточно, чтобы начать томиться от праздности и бездеятельности, когда, наконец, пришел призыв, который я ожидал…

В один прекрасный день в нашу миссию прибыл с целым возом товаров так называемый «смус», то есть белый человек низкого роста, часто — еврей, который ездит всюду, торгуя среди простодушных буров и кафров и обманывая их, как только может. Я уже готов был отправить его подальше, так как недолюбливал подобных господ, как вдруг он спросил, не меня ли зовут Аллан Квотермейн. Получив подтверждение, он сказал, что у него есть письмо для меня и вытащил завернутый в парусину пакет. На мой вопрос, где он это получил, он ответил, что у одного торговца, которого встретил в Порт-Элизабет. По его словам это был торговец с восточного побережья, который, услышав, что он отправляется в округ Крадок, вручил ему это письмо. Человек тот, якобы сказал ему, что это что-то очень важное и я должен буду щедро наградить подателя, если пакет будет вручен в сохранности.

Пока он говорил (я думаю все-таки, что он был евреем), я осторожно открывал парусиновую обертку. Внутри был кусок холста, пропитанный маслом, чтобы туда не проникла вода, а сверху красной краской написан адрес. В нем находилось письмо, адресованное мне или моему отцу, написанное почерком Мари.

Великое небо! Как забилось мое сердце при виде этого! Крикнув Хансу, чтобы он как можно лучше устроил «смуса» и дал ему поесть, я пошел в свою комнату и там прочитал письмо, в котором было следующее: