– Слушай внимательно, Троцеро! Когда его поведут на суд…

Аой.

Вернувшись в опустевшие покои Амальрика Торского, ставшие ее временным пристанищем, Марна устало опустилась на кушетку, стоявшую в кабинете барона, и, сделав над собой усилие, постаралась стереть из памяти разговор с Троцеро.

Более всего она досадовала на ту бурю чувств, что граф пробудил в ней, – чувств, о которых она давно позабыла и возрождение которых не сулило ей радости. Единственной страстью ее до сего дня была тревога за сына и непомерное честолюбие.

Но теперь она не узнавала сама себя.

Пуантенец изменился, и в то же время остался прежним. Встреча их напомнила Марне обо всем, что было утрачено ею на избранном тернистом пути, и едва ли не впервые она усомнилась в том, насколько верным был ее давнишний выбор.

Все, что совершила она, было содеяно ради блага сына. Но сын обманул ее надежды! Он вырос совсем не таким, каким ей хотелось видеть его. Без следа той внутренней силы, что отличала его отца.

О, мой Валерий!

Думать о нем было слишком мучительно. Возможно, она сама повинна в том, каким стал ее сын. Она покинула его, когда он более всего в ней нуждался. Не воспитала его, не передала того, что должна была бы передать.

Пожертвовав всем, чтобы обеспечить его будущее, она собственными руками лишила сына того, в чем он сильнее всего нуждался. Отдав за обладание магической силой все, что имела: зрение, красоту, титул и богатство, – Марна лишь сейчас осознала, что своими руками расколола чашу, которую намеревалась наполнить доверху плодами своего колдовского искусства.

Жертва оказалась напрасной; цена – слишком высокой.

Нет! Она не имела права думать об этом сейчас.

Невозможно, чтобы так было в действительности! Это говорит в ней усталость и отчаяние.

Да, у Валерия есть свои слабости, – но у кого их нет! И то, что она потерпела поражение сейчас, не означает еще, что битва проиграна.

Она спасет сына. И подарит ему трон!

Приободрившись, Марна поспешно перевела мысли свои в другое русло, опасаясь, как бы отчаяние вновь не захлестнуло ее. Магические чувства, куда более сильные, чем обычное человеческое зрение и слух, показывали, что во дворце все затихло. Должно быть, наступила ночь. Она и не подозревала, что задержалась у Троцеро так надолго.

Колдунья усмехнулась, довольная собой.

И не могла даже вообразить, что в этот самый миг, в тишине своих покоев, Троцеро Пуантенский дает волю слезам, которых не лил уже тридцать лет, оплакивая их погибшую любовь – и ее, женщину, убежденную, что никакая цена не может быть слишком высока за то, что она жаждала получить…

Внезапно находиться одной в опустевших покоях барона сделалось дочери Хагена невыносимым. Прежде, в лесу, она могла по нескольку лун не видеть ни единой живой души и нимало не страдать от этого. Одиночество не мучило и не пугало ее. Но здесь, в Лурде, беспорядочное бурление жизни ощущалось во всем: в доносящихся снаружи голосах и смехе, запахах готовящейся пищи, в шелесте шагов.

И безлюдная башня не казалась пустой.

Она несла в себе отпечатки бесчисленного множества душ, постоянно снующих здесь, со своими заботами и радостями, горестями и надеждами. И слепая колдунья обостренным магическим чутьем ощущала их явственно, как муравьев, ползущих по коже.

Нет, если уж ей суждено пережить бессонную ночь, то пусть иные призраки окружат ее.

Призраки далекого прошлого.

Ступая неслышно, точно сама обратившись в тень, колдунья вышла из башни и, пройдя крытой галереей, что соединяла апартаменты посланника с правым крылом дворца, вступила в парадные покои Лурда.

Она не была здесь более тридцати зим.

Если о чем и сожалела ведьма в этот миг, так лишь о зрении, отнятом у нее Митрой, ибо ныне она лишена была возможности взглянуть на сам дворец, увидеть, насколько изменилось убранство покоев за эти годы, насладиться видом дорогих сердцу мест.

Магия давала ей возможность только ощущать людей, их приближение, настрой, угрозу, исходящую от них. Перед внутренним взором ее создавался облик человека, но то было скорее выражение его истинной сути, нежели личина, которую он показывал миру изо дня в день.

Так, сын почему-то всегда виделся ей усталым седовласым старцем, хотя Марна сознавала, что ему всего тридцать две зимы от роду; Нумедидес являлся прежде в облике вислогубого шута – ныне же оленья морда затмила в нем человеческие черты, и лик его сделался нестерпим взору; в голосе немедийского барона слышался ей птичий клекот, и сам он напоминал кречета, готового безжалостно рухнуть с небес на добычу – но пылу его недоставало рассудочности, и самое коварство его было лишь бессмысленной жестокостью стервятника.

Однако ведьма могла лишь гадать, что узрела бы, доведись ей взглянуть магическим зрением на тех, кого знала прежде.

На отца, например.

Наугад она свернула в какую-то залу и, ощутив впереди открытое пространство, восстанавливая в памяти план дворца, догадалась, что перед ней одна из малых королевских приемных. Женщина застыла в дверях.

Как странно, что ноги привели ее именно сюда.

Кто-то, должно быть, слуга, взволнованно осведомился, не может ли чем помочь святой матери. Марна невольно вздрогнула. Ах, да, проклятая ряса все еще была на ней! Опуская пониже капюшон, чтобы ненароком не обнажить изуродованные черты, она глухим голосом отослала непрошеного помощника прочь.

Ее немедленно оставили в покое.

Чувства подсказывали колдунье, что появление в покоях дворца митрианки вызывает недоумение, но час был поздний, слуг вокруг оставалось все меньше, да и те, кто спешил мимо по своим делам, достаточно набегался за день, чтобы не проявлять недолжного любопытства.

Она могла быть спокойна, что ее не потревожат.

Неспешно, почти нерешительно, Марна ступила в залу, и первый же шаг вернул ее на тридцать с лишним зим назад, в то забытое ныне время, когда даже не Фредегондой звалась она – но Мелани. Память возвращала ее в тот день, когда они расстались с отцом. Ни один из них еще не знал, что это навсегда. Они прощались в этой комнате.

Здесь. На том самом месте, где стояла она сейчас.

Сосредоточившись, Марна сумела даже различить собственный, едва уловимый отпечаток.

И полустертый след отца.

– Ты сделаешь то, что я велел тебе, Мелани! – грохотал в покоях голос Хагена, так что огоньки свечей трепетали, точно под порывами ветра.

Огромного роста, широкоплечий, без единого седого волоска в бороде, венценосец и к зрелым годам не утратил пыла, отличавшего его в юности, и по-прежнему наводил священный ужас на домочадцев.

Юная Мелани, сжавшись в комочек – так пугали ее лишь гроза и отцовский гнев – не смела поднять глаз на короля.

– Ты избавишься от проклятого ублюдка и останешься здесь!

У нее едва достало сил покачать головой.

– Я уеду к мужу, отец. Он ждет меня.

– К мужу?! – В голосе Хагена звенел металл. – Как мило с твоей стороны наконец вспомнить о нем! И ты надеешься, он примет тебя такой?