— Вы разобрали надпись? — спросил Паркинс, когда полковник вернул свисток.

— Нет, слишком темно. И что вы собираетесь с ним делать?

— Когда вернусь в Кембридж, покажу кому-нибудь из археологов — послушаю, что скажут. Если он представляет собой ценность, подарю одному из кембриджских музеев.

Полковник хмыкнул:

— Что ж, может, вы и правы. Знаю только, что я на вашем месте зашвырнул бы эту штуковину подальше в море. Уговаривать вас, конечно, бесполезно: вы из тех, кто учится только на своих ошибках. Надеюсь, урок будет усвоен, а пока пожелаю вам доброй ночи.

Проговорив это у подножья лестницы, он не стал дожидаться ответа Паркинса и пошел наверх. Вскоре оба вернулись в свои номера.

По какой-то досадной случайности на окне в комнате профессора не оказалось ни штор, ни занавесок. Прошлой ночью он этим не особенно озаботился, но теперь все указывало на то, что яркая луна станет светить прямо в постель и, не исключено, помешает ему спать. Паркинс был немало раздосадован, однако с завидной изобретательностью умудрился соорудить из дорожного пледа, булавок, трости и зонтика подобие заслона, который, если не развалится, должен был полностью затенить кровать. Вскоре Паркинс уютно устроился в постели. Зачитав из солидного тома кусок достаточно большой, чтобы веки начали смыкаться, он обвел сонным взглядом комнату, задул свечу и откинулся на подушку.

Час или чуть более Паркинс спал глубоким сном, затем испуганно встрепенулся от внезапного грохота. Он тут же понял, что случилось: остроумно сконструированная ширма просела и яркие серебристые лучи светили ему прямо в лицо. Это было непереносимо. Встать и починить конструкцию? А если не вставать — удастся ли тогда заснуть?

Несколько минут Паркинс размышлял, потом рывком повернулся, широко раскрыл глаза и стал настороженно слушать. В пустой постели у противоположной стены что-то шевелилось. Завтра нужно попросить, чтобы ее убрали: там возятся не то крысы, не то еще кто-то. Ну вот, затихли. Нет, завозились снова. Кровать скрипела и ходила ходуном: да под силу ли крысам такое устроить?

Могу себе представить, как был поражен и испуган профессор: три десятка лет назад я и сам видел что-то подобное во сне; однако читателю, пожалуй, не вообразить, какой ужас испытываешь, когда из постели, где никого не должно быть, внезапно кто-то встает. Паркинс тут же спрыгнул с кровати и метнулся к окну, чтобы вооружиться единственным доступным средством защиты — тростью, которая подпирала оконную ширму. Оказалось, что ничего хуже он придумать не мог: обитатель пустой кровати внезапным плавным движением соскользнул с нее и, растопырив руки, занял позицию между двумя кроватями, заслонив собой дверь. Паркинс, не зная, что предпринять, растерянно выпучил глаза. Мысль о том, чтобы проскочить мимо незваного гостя в дверь, внушала ему непреодолимый ужас; сам не зная почему, он скорее решился бы выпрыгнуть в окно, чем коснуться этого существа или допустить, чтобы оно его коснулось. Гость стоял в полосе глубокой тени, и лица его было не видно. Но вот он, как-то сгорбившись, задвигался, и профессор с ужасом, но и некоторым облегчением понял, что гость слеп: его закутанные во что-то руки наугад шарили в воздухе. Повернувшись в другую сторону, незнакомец внезапно обнаружил кровать, откуда только что встал, склонился над ней и так яростно ощупал подушки, что наблюдавшего за ним с головы до пят Паркинса пробрала дрожь. Спустя мгновение гость убедился, что кровать пуста, и отступил на светлое место, лицом к окну, впервые дав возможность себя разглядеть.

Паркинс очень не любит, когда его об этом спрашивают, но однажды в моем присутствии он все же описал тот случай; как я понял, больше всего ему запомнилось лицо — невыразимо, запредельно жуткое лицо из смятого полотна. Что он прочел на этом лице, он не смог или не захотел рассказать, ясно одно: от испуга он едва не лишился рассудка.

Однако времени для долгих наблюдений у Паркинса не оставалось. С чудовищным проворством гость отскочил от кровати в середину комнаты; поворачиваясь из стороны в сторону и размахивая руками, он мазнул Паркинса по лицу краем своего бесформенного одеяния. Прекрасно сознавая, что шуметь опасно, профессор не смог сдержать возгласа отвращения и тем себя выдал. Преследователь тут же подскочил к нему; с истошными воплями Паркинс отпрянул к открытому окну и отклонился назад, отводя лицо, к которому вплотную придвинулась полотняная рожа. И в эту, едва ли не последнюю секунду, как вы, наверное, уже догадались, явилось спасение: в комнату ворвался полковник, которому предстала страшная сцена у окна. Когда он туда подоспел, гость уже исчез. Паркинс рухнул без сознания, рядом с ним на полу высилась беспорядочная куча постельного белья.

Полковник Уилсон не стал задавать вопросов, а позаботился о том, чтобы не пускать в комнату посторонних и уложить Паркинса в постель. Сам он, закутавшись в плед, провел остаток ночи на свободной кровати. Назавтра с утра пораньше явился Роджерс и был встречен с немалой радостью, чего, конечно, не случилось бы, явись он на день раньше. Все трое долго совещались в комнате профессора. В конце концов полковник вышел за порог гостиницы, держа двумя пальцами какой-то небольшой предмет, который он с поистине геркулесовой мощью закинул далеко в море. Чуть позже с заднего двора «Глобуса» потянуло гарью.

Для персонала и постояльцев гостиницы было состряпано на скорую руку объяснение — какое, я, признаться, теперь не вспомню. Так или иначе, ничья репутация не пострадала: профессор не прослыл жертвой белой горячки, а гостинице не присвоили клеймо «дома с привидениями».

О том, что случилось бы с Паркинсом, если бы не вмешательство полковника, долго раздумывать не приходится. Он либо выпал бы из окна, либо лишился рассудка. Не столь очевидно другое: могло ли существо, явившееся на свист, причинить какой-нибудь вред, кроме испуга. В нем как будто не было ничего материального, кроме постельного белья, из которого оно спроворило себе тело. Полковник, которому вспомнился весьма похожий случай в Индии, высказал мнение, что, дай Паркинс противнику отпор, тот едва ли смог бы что-нибудь с ним сделать, потому что умел только пугать. Вся эта история, заключал он, только подтвердила его мнение относительно римско-католической церкви.

Рассказ мой почти закончен, добавлю к нему только одно: как вы, наверное, догадываетесь, взгляды профессора на некоторые предметы уже не столь категоричны, как прежде. Происшедшее сказалось и на его нервах: он до сих пор не может спокойно наблюдать висящий на двери дьяконский стихарь[68] и надолго лишается сна, если ему зимним вечером случится увидеть в поле пугало.

Американский писатель, более известен как архитектор (церковные и университетские здания, в том числе в Принстоне), в своих работах часто имитировал готический стиль, которому посвящал также научные работы. Семь лет возглавлял отделение архитектуры в Массачусетском технологическом институте.

Единственное художественное произведение Крама — сборник рассказов «Духи светлые и темные» (1895), признанный классикой жанра и высоко оцененный, в частности, Г. Ф. Лавкрафтом за умение создать атмосферу и передать местный колорит. Все шесть историй сборника пронизаны впечатлениями от путешествий автора по Европе.

На английском языке их переиздали лишь в 1993 г.

Есть у меня приятель, Улоф Эренсверд, швед по рождению, который из-за странного и печального