Здесь, на открытом месте, было светлее, и немного спустя мы огляделись кругом, пытаясь сообразить, где находимся и как нам выйти на тропу к дому. Мы искали взглядом хоть чего-нибудь мало- мальски знакомого, но не находили. Позади нас высилась стена черного леса на склоне, впереди расстилалось волнистое море холмов, монотонность которых не нарушали ни деревья, ни каменистые выступы, а дальше — только провал черного неба, усыпанного бессчетными звездами, отчего бездонная бархатистая глубина озарялась жемчужно-серым свечением.
Сколько я помню, мы не обмолвились ни словом — слишком крепко сковал нас страх, но через какое-то время мы, не сговариваясь, встали на ноги и пошли по холмам.
Все та же тишина, тот же мертвенный, неподвижный воздух — одновременно удушливо-жаркий и промозглый: тяжелое пекло, пронизанное леденящим дыханием, как если бы огнем горела насквозь промерзшая сталь. По-прежнему прижимая к себе беспомощного пса, Нильс упорно шагал по холмам, вверх и вниз, я за ним следом. Наконец перед нами вырос покрытый вереском склон, вершина его упиралась в белые звезды. Мы обреченно полезли вверх, добрались до вершины и увидели внизу большую ровную долину, котлован которой был до середины чем-то заполнен… но чем?
Насколько хватало глаз перед нами простиралась ровная, пепельно-белая, тускло фосфоресцирующая поверхность, океан бархатистого тумана, неподвижное море, вернее, алебастровый настил — на вид такой плотный, словно по нему можно было ходить, как по полу. Трудно это себе представить, но застывшее море мертвенно-белого тумана вызвало в моей душе ужас даже больший, нежели давящая гробовая тишина или убийственный крик, столь зловещим оно было, столь нереальным, призрачным, умонепостижимым — мертвый океан, распростершийся под немигающими звездами. Тем не менее через этот самый туман
Одной ногой я боязливо ступил в жуткую толщу. Меня проняло смертельной стужей, от которой захолонуло сердце, и я в испуге отпрянул и навзничь упал на склон. И тут же снова раздался пронзительный визг, ближе, ближе, — он звенел у нас в ушах, пробирал насквозь, и где-то вдалеке на поверхности проклятого моря студеный туман вздыбился фонтаном, взвился судорожной, словно корчившейся в конвульсиях струей прямо в небо. Звезды помутнели в облаке пара, и в сгустившейся тьме я увидел, как огромная, водянистая луна медленно выкатилась над всколыхнувшимся морем, бескрайним и бесформенным в клубах тумана.
Этого нам хватило с лихвой: мы кинулись прочь и что было духу припустили вдоль кромки белого моря, которое теперь нервно билось у наших ног, медленно, но неотступно поднимаясь все выше и выше и оттесняя нас к вершине.
Мы бежали от смерти и понимали это. Как у нас хватило сил выдержать эдакую гонку, ума не приложу, однако хватило, и наконец жуткое белое море осталось далеко позади, мы выбрались из долины, сошли вниз и оказались в знакомой нам местности, где быстро отыскали нужную нам тропу. Последнее, что я помню, это как странный голос — голос Нильса, только до неузнаваемости изменившийся, — запинаясь, произнес обреченно: „Щенок наш умер!“ — и тут мир перевернулся, раз, потом другой, медленно и неотвратимо, и сознание покинуло меня, словно его вдруг отшибло.
Прошло недели три, как я сейчас помню, прежде чем я очнулся в своей комнате и увидел у своей постели матушку. Поначалу мысли мои разбегались, но мало-помалу я окреп, ко мне стали возвращаться воспоминания, сперва разрозненные, а потом и вся череда событий той ужасной ночи в Мертвой Долине понемногу восстановилась. Все, что я мог уяснить из слов своих близких, это то, что тремя неделями раньше меня обнаружили дома в постели совершенно больного, и болезнь обернулась воспалением мозга. Я пробовал заговорить о леденящих душу подробностях всего приключившегося со мной, но быстро понял, что никто не воспринимает мои рассказы иначе как отголоски больных фантазий, и я счел за благо держать язык за зубами и оставить свои мысли при себе.
Однако мне необходимо было повидаться с Нильсом, и я попросил позвать его. Мама говорила, что он тоже свалился с какой-то непонятной горячкой, но теперь вполне оправился. Его тут же привели ко мне, и когда мы остались одни, я завел с ним разговор о злополучной ночи в горах. Никогда не забуду тот шок, буквально пригвоздивший меня к подушке, когда мой приятель стал все отрицать: и то, что мы вдвоем отправились в дальний поход, и то, что он слышал жуткий крик, или видел долину, или ощущал смертельный холод нездешнего тумана. Ничем не удалось мне поколебать его упорное нежелание признать хоть что- нибудь, и волей-неволей мне пришлось смириться с тем, что он упорствует не из сознательного стремления утаить правду, а в силу искреннего и полного беспамятства.
Мой изнуренный мозг лихорадочно работал. Неужели случившееся не более чем наваждение, болезненный бред? Или ужас того, с чем мы столкнулись в действительности, попросту стер из сознания Нильса все связанное с событиями той ночи в Мертвой Долине? Последнее предположение казалось единственно правдоподобным, иначе как объяснить то, что нас с ним в одну и ту же ночь поразил странный недуг? Больше я про это не говорил — ни с Нильсом, ни со своими родными, но втайне, с нарастающей во мне решимостью думал о том, что когда встану на ноги, то разыщу злосчастную долину, если только она вправду существует.
Прошла не одна неделя, прежде чем я достаточно оправился, чтобы предпринять такое путешествие, но вот в конце сентября я выбрал погожий, теплый, тихий день — прощальная, так сказать, улыбка лета, — и рано утром двинулся по дороге на Хальсберг. Я не сомневался, что найду то место, где направо отходит тропа, по которой мы вышли из долины мертвой воды: там растет большое дерево — завидев его, мы и поняли тогда, что отыскали дорогу домой, поняли, что мы спасены. Вскоре я и точно увидел приметное дерево, чуть впереди, по правую руку.
Вероятно, солнечный свет и прозрачный воздух наполняли меня такой бодростью, что, когда я поравнялся с огромной сосной, я и сам уже сомневался в реальности терзавшего меня кошмарного видения, вполне уверовав наконец в то, что все это и правда бредовые фантазии. Тем не менее возле дерева- великана я резко взял вправо и пошел по тропинке через густой подлесок. Не успел я сделать несколько шагов, как споткнулся, зацепившись за что-то ногой. От земли мне в лицо взвился рой мух, и, глянув под ноги, я увидел свалявшуюся шерсть и кучку костей — все, что осталось от купленного в Хальсберге щенка.
Смелость моя тотчас улетучилась, и я понял, что все было наяву и что я по-настоящему боюсь. Однако гордость и дух авантюризма не позволяли мне отступить, и я сцепив зубы пошел через заросли. Тропинка была едва различима, — вероятно, ее вытоптало в подлеске какое-то мелкое лесное зверье, и если в жесткой траве неверный ее след еще вился, то выше ветки смыкались стеной, не продраться. Земля здесь плавно поднималась, и чем выше, тем реже становились заросли, и в конце концов я выбрался на широкий склон холма, где не было ни деревьев, ни кустов, — очень напоминающий тот, на который мы взошли, прежде чем наткнуться на мертвую долину и студеный туман. Я взглянул на солнце — оно светило ярко, на небе ни облачка, в осеннем воздухе слышалось мерное жужжание насекомых, и над головой туда- сюда сновали птицы. Ничто не предвещало опасности, во всяком случае до темноты беспокоиться было не о чем. И я, насвистывая, одним махом взошел на самую вершину бурого холма.
Вот она, Мертвая Долина! Гигантская овальная чаша, такой правильной формы, словно ее сотворила рука человека. Вверху по всему периметру чаши росла трава, заползая „через край“ на вершины обступающих ее холмов, — тускло-зеленая вдоль верхней кромки, черно-коричневая пониже и еще ниже мертвенно-белая, словно в котлован вставили тонкое белое кольцо. А дальше что же? Ничего. Голая бурая твердая земля, поблескивающая кристалликами минеральных солей, неживая, бесплодная. Ни клочка травы, ни веточки, ни даже камня! Одна только спекшаяся глина.
В центре чаши, милях в полутора от меня, посреди голой равнины стояло большое мертвое дерево, вздымавшее вверх свои безлистные тощие ветви. Я не раздумывая стал спускаться в долину. Во мне вдруг не осталось ни капли страха, и даже сама долина уже не казалась убийственно-жуткой, но главное — меня разобрало отчаянное любопытство и одна только мысль владела мною — добраться до Дерева, как будто ничего важнее на свете не существовало! Покуда я продвигался по твердой глине, я заметил, что многоголосье птиц и насекомых совсем смолкло. Нигде не пролетит ни пчела, ни бабочка, ни кузнечик не прыгнет, ни жук не проползет по вымершей земле. Самый воздух здесь был недвижим.
Когда я подходил к дереву-скелету, я заметил блики света на белом холмике вокруг его корней и
