разделены. Если раздернуть электрон на частицу и волну, что будет хорошего? А им бы слиться опять, и тогда…

– Возникнет совершенное существо, во всем подобное богу, – ядовито завершал фразу Озон-Бозон.

За это его и не любили в отряде, а только терпели.

Но такого он в письмах матери не писал.

На первом инструктаже, сразу после прибытия на базу, Центурион прочел своей группе краткую лекцию по технике безопасности. Это было привычно, а вот детали лекции вызвали у Озона нервный смех.

– Осиновый кол и вообще любое дерево в сердце – правда, – говорил Центурион, заложив руки за спину и вышагивая перед выстроившейся пятеркой. – Насчет головы – тоже правда. Остальное – полная лажа.

– А солнечный свет? – решился Бек.

Перевозили их в кузове крытого брезентом и воняющего бензином грузовика. Когда Центурион стукнул по борту и велел вылезать, за брезентом оказался глубокий вечер. Что не помешало Озону отлично видеть, а ведь до этого незалеченная куриная слепота (генетический дефект и еще один раздражающий подарок матушки, во всем любящей естественный ход вещей) изрядно его доставала. Мир был резок, сфокусирован, четок, но болезненно черно-бел. Белое с серыми полосами туч небо, черные деревья в лесу. Черная (на самом деле синяя) форма товарищей с белыми клиньями погон. Белое лицо Центуриона, черные глаза, серый кривящийся рот. Ночное зрение хищника в поиске жертвы. Их не кормили с утра, и голодовка начала сказываться.

Это не был тот дикий, разъедающий нутро голод, который помнили «реформированные» из диких Симба и Падре. Скорее, гложущее, нудное, как зубная боль, неотвязное беспокойство. Легкая чесотка под кожей. Желание бежать (куда?) и делать (что?). Дневные рационы уже ожидали в палатке-столовой, но сначала полагался инструктаж. И Озон терпеливо стоял, переминаясь с ноги на ногу.

В ответ на вопрос Бека куратор ухмыльнулся:

– Много ты тут видел солнца? Но если хочешь точные сведения, то нет. Нет, мы не сгораем на солнечном свету. Дело в цифре или в чем другом – не знаю. Солнечный свет обжигает глаза и слепит, это правда, но надо просто сузить зрачки. Вот так.

И куратор показал, превратив зрачки в узкие щели. Красиво. И страшновато, как и все, связанное с новой жизнью.

– И последнее. Кровь. Мы питаемся только син-кровью.

При этих словах он вытащил из кармана форменных штанов фляжку и хорошенько к ней приложился. Обычная хромированная фляжка в кожаной оплетке. Старлей Вереснев в такой носил коньяк. У Центуриона во фляжке был, похоже, совсем не коньяк, потому что на губах после нескольких глотков осталось густо- темное. Облизнувшись, куратор договорил:

– Человеческая кровь, неважно чья – своих или противников – под запретом. За нарушение – смерть. А теперь можете питаться.

И они пошли питаться в хлопающую на резком ветру – снабженцы плохо натянули – палатку. У син- крови в жестяных термосах был привкус железа и сладковато-кислый запах. Чем-то она по вкусу напоминала кисло-сладкие тефтели, которые мама готовила Озону в детстве из настоящих – а не синтетических – помидоров и соевого мяса. Более жидкая, чем кровь, но гуще воды, она приятно грела желудок… и не насыщала. Беспокойство оставалось, и с каждым жадным глотком Озону все яснее становился последний и самый важный запрет.

Бек, попробовав, конечно, сплюнул:

– Холодная. Гадость. А настоящая, – тут он клыкасто улыбнулся тихо заправляющимся Симбе и Падре, – тепленькая, небось.

Симбу передернуло. Падре поднял на Бека блестящие, похожие на маслины глаза и спокойно ответил:

– Теплая. Даже горячая. Но когда пьют тебя, становится очень холодно.

Бек – редкий случай – не нашелся, что ответить.

Херувим не стал пить вместе с остальными, а спрятал термос в заплечный мешок. Может, стеснялся?

База их группы находилась в хвойном лесу. Единственная палатка – столовая, куда снабженцы подвозили свежую син-кровь. За палаткой небольшая землянка, там пункт связи. Медный телефонный провод немного смешил Озона. Зачем в виртуальном мире телефон? Зачем телефон вампирам, читающим мысли на расстоянии? Еще там стоял черный, молчаливый куб полевой рации, которая на памяти Озона не включалась ни разу. Очередной милый анахронизм Фронта. По словам Бека, портативные радиостанции появились только перед Второй Мировой.

За палаткой – обширная вырубка, где располагалась тренировочная площадка. Лабиринт – каменные и бетонные стены, скрещивающиеся под странными углами, «летная» вышка (пока у новобранцев получалось только красиво с нее падать), ну и обычная полоса препятствий: рвы, колючка. Несколько турников.

Палаток под сон и личные нужды бойцов не полагалось. К счастью, байки про склепы и непременную дневную спячку в гробах тоже оказались мифом. Падре, Симба, Бек и Озон по-первости располагались на «дневку» в лесу, в густой тени ельника. Редкий солнечный свет резал нетренированные глаза. Здесь же обычно и перекусывали. Где дневали и питались куратор и Херувим, неизвестно. Когда Бек однажды попробовал пошутить на эту тему, Херувим смерил его прозрачным ангельским взглядом – так, что пробрало даже стоящего рядом Озона. Шестым чувством, хребтом он ощущал, что из всех них, включая Центуриона, именно Херувим был самым опасным. Что видели эти небесно-голубые глаза? Из какого сектора, из какого круга ада поисковые отряды приволокли «дикого» Херувима? Все скрывало неизменное молчание хрупкого, как восьмиклассница, и безмятежного, как летний полдень, бойца.

Уроки рукопашного боя, в которых так преуспели Херувим и Бек, Озону давались с трудом. Он не обрел пресловутой вампирской ловкости, и при каждой подсечке Центуриона мешком валился на вытоптанную траву или рыжую хвою. Может, все дело в том, что Озон не понимал смысла этих тренировок? Зачем развивать гибкость и быстроту, когда тело наполняла железная необоримая сила? Он мог ударом ноги сломать сосну. Пальцами мог раскрошить ее жесткий морщинистый ствол, руками выдернуть из земли под треск сопротивляющихся смерти корней. Однажды в нехарактерном для него азартном порыве связал узлом и вновь развязал стальной турник. Так к чему ему приемы рукопашной? С кем он будет драться – с «дикими» кровососами? Ну разве что с ними, потому что обычный солдат противника сломался бы в его руках, как сухой ивовый прут.

«Специальные» навыки давались Озону лучше. Особенно полеты. Он всегда хотел летать, но антиграв-паки стоили дорого. Слишком дорого для сына учительницы биологии и служащего маленького страхового агентства. Когда Озону было лет двенадцать, он попытался записаться в общество планеристов и в первый и последний раз был жестоко порот отцом. Тот не уважал реконструкторскую технику. Может, из-за своей профессии?

И вот сейчас, наконец-то, получилось. То есть получилось не сразу, а только на третьей неделе обучения, но раньше, чем у остальных. Небольшая деревянная площадка «летной» вышки ухнула вниз, и открылось черно-серое древесное море. Озон видел все. Белку, спешащую вверх по стволу. Сову, нацелившуюся на белку. Сорочьи гнезда и старый бурелом, ручьи, заросшие осокой болота, погнутые ветром стволы – чересполосица света и тени в сиянии полной луны. Почему-то луна над базой всегда была полной. Еще одна аномалия. Сейчас она белым кругом висела, бежала, летела над головой, и Озону захотелось помчаться вверх, к луне, казавшейся откинутой крышкой небесного люка. И воздух вокруг, воздух, который должен был холодить, стегать в лицо и задерживать полет, никак не ощущался – словно Озон уже воспарил в чернильный космический вакуум. Луна светила так ярко, что затмевала звезды, и Озон подумал, что отныне и навсегда она будет его единственным солнцем.

Потом, конечно, пришлось возвращаться и смотреть, как остальные прыгают с вышки и тяжело (Херувим – легко, а Бек – с громкими проклятьями) рушатся на утоптанное поле внизу. Но этот первый полет он запомнил навсегда.

Еще ему нравился «бег теней». На первый взгляд, очень просто: бежать по лесу, ни разу не выходя из тени, сливаясь с ней, невидимым – но не невидимкой. Превратиться в морок, в ту самую волну, о которой