— Расцвели? — спросил отец.

— А ты иди — полюбуйся.

Рогнеда так любила своего мужа, что к его дню рождения в середине лета выращивала неизменно на балконе подсолнухи: эти огромные домашние солнца казались прирученными, потому что поворачивали свои головы в сторону гостиной, когда там сидели гости. Впрочем, возможно, Рогнеда рассчитала, где в эти часы бывает солнце, которому послушны цветы подсолнуха.

— Я бы на твоем месте, — продолжала Рогнеда, — привела себя в порядок и поискала надежного спутника жизни. А то на днях был Володькин брат — он где-то встретил тебя, говорит: она ужасно выглядит.

“А могла бы защитить — ответить ему про мои невзгоды”, — подумала Люся. Но Рогнеда не могла так ответить, она была светская женщина и — как сказал бы Лотман — жестко семантизированная. Потому Лотман и занялся светским обществом, что там четкая система условностей.

Рогнеде легко рассуждать о чужой беде, ведь у них с Володей нет детей, а у Люси двое, им отец нужен. А когда есть дети, себя невольно уже ставишь на второй план. Но Рогнеда словно прочла ее мысли:

— Были бы у меня дети!.. Зачем тогда им плохой отец. Выгнала бы я такого, и все, — говоря все это, Рогнеда совала в печь заранее приготовленные кусочки мяса и продолжала учить Люсю жить: — Это со стороны кажется, что все у нас легко, а я все время борюсь за свое семейное счастье, да, недавно вот отказалась заведовать кафедрой, так и сказала ректору: мол, я еще молодая женщина и не хочу в 34 года надеть строгий серый костюм, который состарит меня как минимум дет на десять. Чего доброго, муж меня бросит тогда.

— Не бросит, — успокоила ее Люся. — Кто еще будет ухаживать за его парализованной матерью?

— Тебя бы так парализовало! — воскликнула Рогнеда, манипулируя с шашлычной печью.

Люся вздрогнула: не чересчур ли она терпелива, может — уйти? Рогнеда тут же поправилась:

— Вчера она знаешь каким весом сумочку привезла сюда? В два пуда! Да. Весь свой хрусталь сложила и к нам привезла. Как она его дотащила — уму непостижимо.

— Что: настолько ей полегчало?

— Как сказать, говорить-то она до сих пор не говорит. Только я с моим алогичным мышлением ее понимаю. Когда она показывает 4 пальца и говорит “крр”, я одна догадываюсь, что это она хочет свою красную дорожку длиной 4 метра иметь возле своей кровати.

— Потрясающе! — восхитилась Люся. — Запах какой от шашлыков! Отец твой все-таки очень полюбил Володю.

— А чья заслуга? Помнишь, на свадьбе я заиграла еврейскую старинную мелодию, а папа спросил, что это я такое нерусское играю? Ты помнишь, что я устроила? Сколько бокалов перебила! Два. “Не думала, что мои родители — антисемиты!” Они поняли, что мне лучше никогда слова не говорить против, в то время как слова отца, конечно же, не говорили ни о чем, кроме как о его сносном музыкальном слухе... Зато с тех пор все как шелковые.

В это время вошел Володя, как всегда, напомнивший Люсе дон-кихотика (такая же бородка, аскетическое красивое лицо, только рост другой).

— О чем вы тут? — спросил он, ласково оглядывая Люсю, как, впрочем, стали оглядывать ее почти все знакомые мужчины, узнавшие о ее разводе.

— Свадьбу вашу вспомнили, — сразу перевела разговор Люся в матримониальное русло: мол, я хоть и свободна, но ваша семья для меня свята от свадебных дней до могилы.

— Хорошая была свадьба — почаще бы такие, — сказал Володя.

Люся мысленно упала со стула. Рогнеда быстро нашлась:

— Милый, ты начинаешь новый год жизни со злословия — на счастье, как говорил Пушкин?

“Ну и злая Рогнеда стала, да еще Пушкина в качества базы подает”, — подумала Люся.

II

Для Рогнеды Люся была такой простой, что читать ее мысли не стоило труда. Наверняка возмущается цитатой из Пушкина, а чего возмущаться! Как всякий светский человек, Александр Сергеевич бывал и таким. Да и побыла бы Люська в шкуре Рогнеды! Сегодня пришла в парикмахерскую: фена нет — перегорел. Пришла в другую — перегорел. Да что, начала, у вас за бедность не порок. А они в ответ: у вас дома тоже утюг перегорает. Пришлось написать жалобу, ведь дома — это дома, а тут — на работе — инструмент вышел из строя, и хоть бы что... Рогнеда быстро попробовала кусок шашлыка, потом дала мужу.

— Совеем как настоящий! Совершенно не жуется, — и он бросил на кухонный стол одну резиновую штуку мяса, которая не жуется, — она долго подпрыгивала, как настоящая резина.

— Значит, передержала, — догадалась Рогнеда. — Следующую партию я меньше буду… Иди, милый, не мешай, ты знаешь, какой у меня был день!

Рогнеда сегодня не только заранее приготовила мясо (отец звонил и предупредил о подарке), не только героически выдержала три парикмахерских, но и чуть не попала в переделку на работе. Ее еще вчера предупредили, что сегодня на открытом партийном собрании ей будет вручена благодарность, поэтому обязательно присутствовать. И вот, проклиная эту благодарность, она потащилась на собрание, вся в мыслях о предстоящем дне рождения: за стол она не беспокоилась, сделает, она и раньше любила задавать себе такие задачи, типа “За двадцать минут все для гостей” (все: это пять салатов, яичница с сыром, помидорами, луком, салом, укропом, бутербродами с новомодными двузубыми пластмассовыми вилочками, воткнутыми тут же). Беспокоилась она за программу. Придет отец, придет брат Володьки, обязательно Зина с мужем — все это родные, любимые и требовательные к программе застолья личности. Рогнеда решила обдумать все на собрании и стала выбирать местечко подальше, но из-за этих парикмахерских она пришла слишком поздно: все свободные места были уже придерживаемы для своих да наших, Рогнеде пришлось сесть на самом первом ряду, рядом с занудой библиотекаршей, которая еще со студенческих лет была строга с Рогнедой, и до сих пор, хотя Рогнеда уже два года как сама доцент, та пытается держать себя строго: не упустит случая выговорить за задержанную книгу. И эта библиотекарша вдруг взяла слово да такую речь сказала! Почему это ректор получил выговор, но уже через месяц награждается орденом? Одновременно награждается и его жена, директор библиотеки, — за хорошую работу. Но о какой работе