Сбросить оковы

Силой святого

Слова его.

Тленья земного,

Сна гробового.

С сердца любого,

С мира всего143.

В этой строфе (и особенно в передаче Пастернака) звучит еще один мотив, важнейший для Гете и в его знаменитом определении истинной поэзии прямо не названный: христианство — это еще и освобождение от какой-то тяжелой тайны, от непрозрачности. Вся основа жизни открыта. Скрывать нечего. Подглядывать некому. Открыть то, что было скрыто, — значит, по существу отдать его. И прежде этого значит: принять того, кому это всё открывается. Тот же жест — любимый им жест щедрости и обнажения красоты — в стихах Юрия Живаго о кануне Пасхи (“На Страстной”):

Как будто вышел человек,

И вынес, и открыл ковчег,

И все до нитки роздал (IV, 518).

Это и есть “жизнь гениализированная”, “море жизни”, о котором говорят великие художники и которую “люди решили испытать не в книгах, а на себе” — сначала в христианстве, а потом (и неудачно) в революции (IV, 146).

Видимо, что-то близкое гетевскому чтению имел в виду Николай Николаевич Веденяпин, философ “нового христианства”, когда говорил, что “издавна лучше всего эту (востребованную “в наше время”. — О. С.) сторону Евангелия почувствовали и выразили художники”144. Сторону не моралистическую и даже не догматическую, — а ту, которую, быть может, ярче всего символизирует сцена с драгоценным миром и Магдалиной. Этот эпизод всегда любили художники: дивный момент “жизни гениализированной”. Как мы знаем по евангельским повествованиям, эта сцена смутила не только Иуду, но и всех учеников. Зачем такая трата мира? Если кто никогда не задаст такого вопроса, то это как раз художник. Хотя бы потому, что вопрос “зачем?” ему — и “лирической стихии” — вообще ненавистен145. Великое имеет право быть бесцельным и беспричинным. Точнее: оно имеет привычку быть таким. Об этом мы еще скажем. Но кроме того, сказка, сказочное богатство любит расточительную щедрость; разумной бережливости она воспеть не может146.

Христианство, как его понимает Пастернак, можно без преувеличения назвать не “религиозным”, а “гениальным” (в гетевском смысле гениального) и “гениализирующем” жизнь. Собственно, то, что Гете относит к гениальному, у Пастернака и есть христианское (не “религиозное”). О “компенсирующей”, “религиозной” версии христианства речь у Пастернака, в отличие от Гете, вообще не заходит, и еще бы! Его эпоха, время гонений и “воинствующего безбожия”, просто не оставила места такому настроению. Верующий, как выздоравливающий у Гете и как умирающий у Пастернака147, “поднимается до гениальности”:

Кончаясь в больничной постели,

Я чувствую рук твоих жар (II, 174).

То, что Гете и Пастернак называют “религиозностью” и “религиями”, располагается далеко-далеко от этого простого, как в младенчестве, чувства: от реальности силы. Поскольку “в рамках самосознания сила называется чувством”148.

8

Итак, тот род науки о жизни, науки живого, которым заняты Гете и герой Пастернака (теперь мы можем уже говорить не о герое, а о самом Пастернаке-мыслителе и выходить за пределы текста романа, — от чего мы, впрочем, не могли удержаться и прежде), не то чтобы противоположен, а уходит в сторону от магистрального пути нашей цивилизации. Уходит — и хотел бы увести и нас с этого тупикового пути. Их “другая наука” (дающая, между прочим, блестящие и оцененные только задним числом результаты в совершенно конкретных областях вроде открытия межчелюстной кости у человека или медицинской диагностики) сопротивляется, как мы уже сказали, механицизму и техницизму новоевропейской мысли и казуистике власти, которые в наши дни захватывает уже и область эстетического производства. Голистическим (цельным), интуитивным и органическим (эту характеристику предпочитал Гете) мы назвали этот познавательный метод. Он не может быть другим, если мы подумаем о его основе, о его месторождении, на языке Пастернака. Г. Гельмгольц, критикуя гетевское учение о цвете, неплохо выразил различие изначальных позиций Гете и ньютоновской физики: Гете “смотрит на природу как на совершенное художественное произведение, которое само должно открывать свое духовное содержание восприимчивому наблюдателю”, он “наслаждается созерцанием спектакля природы, а физики отыскивают закулисную механику рычагов, веревок, блоков и т. п.”149.

В основе этой познавательной стратегии — восхищение миром как великолепным, бесконечно удавшимся, неисчерпаемым в смысловом отношении созданием воображения (о воображении см. дальше). Исследующий взгляд смотрит, а не высматривает, не подсматривает (“а что там на самом деле?”). Он знает: “на самом деле” — это именно то, что видно, а не то, что спрятано; то, что касается чувств, а не сверхчувственное, не приводные ремни и рычаги (если они вообще существуют в таком спектакле, ибо он органичен, а не механичен, и не различает средств и целей; об этом мы еще скажем). Но видит он то, что другие думают! Глаз Гете видит прарастение в растениях. Это не идея, не умственный вывод, как понимает гетевское “прарастение” Шиллер: как ни удивительно, это его непосредственный зрительный опыт. Зрение, видящее форму создания 150 — и тем самым видящее его великолепие.

Die unbegreiflich hohen Werke

Sind herrlich wie am ersten Tag151.

Все великолепно, как в первый день (в День Творения). Нужно ли приводить бесчисленные цитаты из Пастернака о “первом дне”, “дне творенья”, о том, что все говорит о своем “месторожденьи”, что “все опять впервые” и “вся степь как до грехопаденья”? Или говорить о теме великолепного, изумительного, herrlich в его стихах и прозе, письмах и заметках? Чуткие критики первых стихотворных книг Пастернака заметили их “дифирамбическое начало”, и с этим связали его редкостную оригинальность152. Лирическая стихия, о