необыкновенно просто и открыто и без всякой магии; должно же оно наконец исцелить... людей от жажды туманного, сверхъестественного”115. Пастернак так же знал необходимость аскетики в творчестве, необходимость очищения того, что считается “непосредственным”, преодоление “вульгарности природного дара”. Но для него, как для Клейста в его истолковании, такой аскезой художника была не ботаника или минералогия, а строгая философия116. Его герой, как мы знаем, к Когену не ездил и идет гетевским путем. Стоит заметить, что и сам Пастернак, сетуя на собственную недостаточную осведомленность в новейших естественных (точных) науках, предполагает, что тот образ реальности, который открывается ему, близок новейшим естественно-научным теориям, работам в области ядерной энергии; скачку от паровой энергии к внутриатомной должен соответствовать такой же скачок в области духовной и художественной117.

Мы знаем о двух темах научных трудов Юрия Живаго. Первая — нервные окончания сетчатки, тема его университетского сочинения. Вторая — мимикрия, о которой он думает многие годы. Обе темы — характерно гетевские. Оптика и физиология цвета — визитная карточка Гете-исследователя. Комментарий делает гетевскую линию еще более очевидной. “В интересе к физиологии зрения сказались... его размышления о существе художественного образа и строении логической идеи” (IV, 80). Одновременно с этим своим сочинением Юрий обдумывает статью о Блоке118.

Занятия мимикрией, “подражательной и предохранительной окраской” сопровождает такой комментарий: “В размышлениях доктора Дарвин встречался с Шеллингом, а пролетевшая бабочка с современной живописью, с импрессионистическим искусством. Он думал о творении, твари, творчестве и притворстве” (IV, 344). “Тут, в этом цветовом подлаживании, скрыт удивительный переход внутреннего во внешнее” (IV, 405).

Гетевские темы внутреннего и внешнего119, зрительного и мысленного120, волевого и вещественного121, правды и кажимости (притворства, “серьезной игры”), единого и множественного122, творца и его творения123 — все это входит в феномен мимикрии, который обдумывает Живаго.

Коллеги Живаго, естественники, обремененные дорежимным образованием и потому не способные достичь той степени невежества, какая требуется от “нового человека”, мгновенно опознают эту мысль и обличают Доктора в “натурфилософии Гете, неошеллингианстве” (IV, 405). Их освобожденные от вредных познаний потомки скажут обо всем этом проще: “субъективизм и декадентство”124.

Пастернак не задерживается на собственно научном содержании трудов Живаго. Гетевское учение о природе существует реально, в виде его трудов по ботанике, минералогии, оптике и т. д., вплоть до метеорологии и открытой им гляциологии; пастернаковское (живаговское) принадлежит внутрилитературной области, как музыка композитора Леверкюна в “Докторе Фаустусе” Томаса Манна. Оно существует как проект. Много больше мы узнаем об эстетических размышлениях Доктора. Но существенно не это: все перечисленные выше темы (внешнего и внутреннего и т. д.) пересекают границу “эстетической” и “естественно-научной” областей (так в студенческой работе Живаго физиология зрения обосновывает законы построения образа и мысли: точнее сказать, и там, и там действует одно начало, одна сила). Действие этих принципов универсально, их осуществляют и законы природы, и законы человеческого творчества. Им не подчиняется та “посредственность”, о которой мы уже не раз поминали и которая для Гете была воплощением бунта против Законов.

В сердцевине и первых, и вторых, и природных, и творческих законов располагается феномен формы. Таким образом, и трактат о Блоке, и исследование сетчатки представляют собой частные случаи одной науки — общей морфологии, исследования формы в ее изменениях, пути ее трансформаций. “Красота есть счастье обладания формой, форма же есть органический ключ существования, формой должно владеть все живущее, чтобы существовать...” (IV, 452). Форма, “ключ существования” и “ключ проникновения во все на свете”, в мысли Гете и Пастернака (или его героя) настолько отлична от расхожих представлений о “форме” (можно сказать, прямо противоположна им и в этом смысле просто антиформальна125), она настолько глубоко увидена и пережита, что это требует отдельного большого обсуждения. Морфология, наука о форме, включила бы в себя не только гуманитарные и естественные науки, но и художественное творчество, и само бытие человека. Исследование формы, созерцание “счастья обладания формой” само по себе приносит счастье126. Общая морфология была бы апологией мироздания, своего рода понятийным гимном творению — и в этом смысле “фактом символическим”. Однако такой науки, общей морфологии, как мы знаем, не существует, и, судя по всему, не предвидится127! Ее основы задолго до Гете намечались в трудах Хильдегарды Бингенской, рейнской монахини XII века (в той же мере почитавшей естественное знание). О Хильдегарде совершенно не помнили в гетевское время, да и в пастернаковское едва ли знали; ее открытие произошло позже. Имя Хильдегарды стало символом “цельного знания” только в последние десятилетия. Тем интереснее множественные совпадения их “морфологий”. В сердцевине, в центре хильдегардовского мироздания помещена, как у Пастернака, Жалость (Сострадание, Compassio). Она так же “правит мирами” и связывает их между собой. Жалость — это то основание познания чего бы то ни было в мире, без которого “чтение” творения невозможно128. Вот здесь впервые нам придется развести Гете и Пастернака: восхищенное изумление — это основа гносеологии Гете; доброжелательное сродство — да, но жалость никак не относится к дорогим для него вещам129.

Гете и герой Пастернака отстаивают некоторый род знания, не предусмотренный во всем культурном ансамбле их времени (и нашего также). Не только респектабельному “научному” методу, но даже паранаучному (типа New Age) свое место в этом ансамбле предусмотрено, — но не тому, о котором говорят Гете и Живаго. Такому знанию в самом деле негде главу приклонить, как жаловался Гете- натуралист130.

Приблизительно этот метод можно было бы назвать голистическим: “цельное, разом охватывающее картину познание”131. Оно цельно не только в том отношении, что мир понимается как целое и как тяга к целому132 и только через целое, в отношениях с целым узнается каждая его часть, от пушкинского метра до определения инфекции, поскольку каждая такая мельчайшая часть символизирует, то есть представляет, целое, и в этом смысле каждое мгновение есть символ всего времени, то есть вечности133. Цельное оно и в другом смысле: целым, неповрежденным, неразорванным представляется само отношение познающего сознания и мира. Этот метод нельзя свести ни к дедукции, ни к индукции: это интуитивное схватывание всего разом, причем схватывание по причастности или подобию (известная мысль Гете о том, что, если бы наш глаз сам не излучал свет, он не мог бы его видеть). Цельным — и всеохватывающе широким — должно быть и адекватное выражение этого знания: “какое-то утверждение о жизни, по всеохватывающей своей широте на отдельные слова не разложимое” (IV, 281). Разбивка на “отдельные слова”, редукция такого “широкого утверждения” к какому-то окончательному и однозначному “смыслу” (что это значит? что вы этим хотите сказать?), то есть то, чего обыкновенно требуют от высказывающего такого рода вещи окружающие, невозможно. Поэтому его утверждение воспринимается как “невнятное” или “уклончивое”. Однако только такая “уклончивость” реалистически отвечает реальности мира и жизни, которая “присутствует и совершается так, будто это нескончаемое вдохновение, выбор и свобода” (Х, 482), — и резонирует тому, о чем говорит богослов: “Ибо Слово, Создатель и законодатель мира, скрывается, открываясь, и открывается, скрываясь” (Максим Исповедник. Ambigua)134. Открывается то, чего нельзя схватить и эффективно использовать по знаменитому принципу Ф. Бэкона: “Знание — сила”. “Сила”, potentia, в этом изречении значит: возможность овладеть тем, о чем “узнают”, и употребить его в своих целях. Это совсем не та