Солженицын был позднее переписан в Твардовского, а потом опять в Солженицына, тем самым картину можно еще отнести и к жанру комбинаторного искусства.
Мое личное столкновение с искусством подполья началось в 1961 году в кафе “Артистическое” в проезде МХАТа, которое хотя и не находилось буквально в подвале, но все же несколько ниже уровня улицы, поэтому рисунки на салфетках сидевших там художников Соостера и Нолева-Соболева казались шифрованными записками подпольщиков. Неудивительно, что Лёня Невлер, познакомившись с некоторыми обитателями кафе, сказал:
— Дайте задание!
Он решил, что в кафе “Артистическое” встречаются члены подпольной организации для свержения советской власти. Он ошибся. Над юным героем смеялись примерно так же, как бывшие школьные товарищи — над героем “Записок из подполья”.
Насмотревшись на рисунки Соостера и Соболева, я сам стал рисовать на салфетках. Рисунки Юло Соостера тогда отчасти напоминали беспредметного Дали, а рисунки Юры Нолева-Соболева — беспредметного Леже, но поскольку я ни Дали, ни Леже тогда не знал, мне оба они казались гениальными новаторами.
Как-то вошел в кафе Нолев-Соболев и увидел на столе мои салфетки.
— Это Соостер рисовал? — спросил он.
— Нет, — сказали ему, указывая на меня. — Это вот он.
Юра нахмурился.
— Понимаешь, — сказал он мне, — сейчас развелось очень много “стильни”, которая решила, что это легко, и стала рисовать в “абстрактном стиле”. Это большая ошибка. Это совсем не легко, и профессионал всегда отличит работу профессионала. Поэтому либо брось, либо иди учиться.
Так в 1961 году я столкнулся с главным парадоксом современного искусства: с одной стороны, в нем исчезли критерии профессионализма, с другой — в него еще менее охотно, чем раньше, принимали посторонних (то есть аутсайдеров — чтобы было понятнее московскому читателю). Хоть Юра и утверждал, что ему известна разница между профессиональным абстрактным рисунком и дилетантским, мой-то дилетантский рисунок он принял за соостерский.
Этот свой рисунок на салфетке в кафе “Артистическое” в 1961 году я считаю последним произведением российского андеграунда. Я вскоре последовал совету Нолева-Соболева и поступил в Строгановское училище, сделав тем самым первый шаг к истеблишменту. Что же касается соц-арта и бульдозерных выставок,то этот феномен следует описывать уже какими-то другими иностранными терминами, например пи-ар (от английского PR — public relations). И, конечно же, картину Комара и Меламида “Встреча Солженицына с Бёллем на даче у Ростроповича” правильнее рассматривать в терминах пи-ар, чем в терминах андеграунда.
Подполье по Достоевскому — это надрыв, ёрничание, юродство, мазохизм. Этот тип подполья в каком- то смысле свойствен сталинской эпохе, когда каждый должен был отыскать и уничтожить внутри себя врага. В неофициальном русском искусстве 60—70-х годов ничего подобного не было. Это было юное и здоровое движение от андеграунда к истеблишменту, причем истеблишмент этот виделся где-то на Западе.
В современной Москве можно увидеть новый феномен: подполье становится архитектурным мотивом. Притаившиеся в траншеях мишки, подземный торговый центр, купол посредине Манежной площади, напоминающий скрытый на две трети под водой айсберг, — все это можно рассматривать как монументальное выражение идеи воровства или воплощение в жизнь лозунга “концы в воду”.
Похоже, что новый истеблишмент хочет в старый андеграунд.
Владимир Паперный родился в 1944 году в Москве. Окончил Строгановское училище и аспирантуру. Во второй половине 70-х годов написал диссертацию об архитектуре сталинской эпохи, которая в рукописи широко ходила в самиздате. С 1981 года живет в США, в Лос-Анджелесе. В настоящее время работает в собственной студии графического дизайна. Книга о сталинской архитектуре как феномене тоталитарного искусства “Культура Два” вышла в 1985 году в издательстве “Ардис”, в 1996 году, в новой редакции, — в издательстве “Новое литературное обозрение”.
“Человек в стороне” и “подпольный человек” — разные люди
Предложение редакции ответить на “ряд вопросов по андеграунду”, при показавшейся вначале своей незамысловатости, по размышлению повергло в растерянность. Чувствую, что сама проблема где-то в пространстве (культуры) существует (о чем свидетельствует, конечно, и факт вопроса), но нащупать хоть какое-то ее “зерно”, хотя бы гипотетически представить себе ее “структуру” никак не получается. Думаю, дело тут не только в собственном тугодумии, но и в полной аморфности, непроявленности самого предмета разговора. Что, впрочем, тоже заключено уже в постановке вопроса, причем на всех возможных уровнях его рассмотрения. Для начала, даже, если так можно выразиться, на каком-то общефилософском. О чем речь? Говорим ли мы о
Кроме идеологического критерия, руководствуясь которым, власть, обладавшая культурной монополией, могла возносить своих протеже до уровня небожителей истеблишмента или, наоборот, — загонять собственных чумазых детишек в гетто “подвалов и полуподвалов”, существовал и другой. Казалось бы, совсем иного рода. Критерий эстетический. Вкусовой. На поверку, однако, оказывается, что оба этих критерия-принципа не только находятся в непосредственной близости друг к другу, но зачастую и друг
