присматривали за малышкой Элинор, либо готовили что-нибудь для мистера Мак-Брума, в основном яйца пашот. Но бедняга протянул недолго. Под конец от него остались лишь кожа да кости и глаза с ужасно желтыми белками. Глядя на него, можно было подумать, что он умылся яичным желтком. Умирал он долго и трудно, ведь в те времена умирающих не клали в больницу. Раз сто на дню мы с Руфи обмывали мистера Мак-Брума и меняли ему белье. Его стул напоминал сухую горчицу, чуть разбавленную водой. Он весь корчился от боли и так громко стонал, что маленькая Элинор начинала подвывать ему. Нехорошо так говорить, но, когда он наконец умер, всем стало легче.
Следующая смерть пришла в августе шестьдесят шестого. Амос гулял с Элинор; они направлялись к фруктовому киоску мистера Хэрриса на Фриз-стрит. Руфи снова ждала ребенка, на этот раз Джо-Нелл, и, как это бывает на седьмом месяце, ей страшно хотелось персикового мороженого. Напевая, она стояла на кухне и стряпала песочное печенье. Фредди, которой было четыре годика, взобралась на стульчик и смешивала масло и сахар, пачкая все вокруг. Я же вытаскивала из кладовки чан для приготовления мороженого и обтирала с него паутину, а потом разыскивала каменную соль. Тем временем Амос и Элинор свернули на Фриз-стрит. Как я узнала потом от мистера Хэрриса, в небе вдруг вспыхнула молния, грянул гром, и стал накрапывать дождик. Элинор убежала вперед и поджидала дедушку у фруктового киоска. Мистер Хэррис нагнулся угостить ее спелой сливой, а она обернулась к Амосу и крикнула: «Беги скорей сюда!» И тут ударила огромная молния. Амос упал на дорогу; его башмаки отлетели в сторону, а волосы вмиг обгорели и стали похожи на перепутанные медные проводки. «Он умер, еще не коснувшись земли», — уверял меня мистер Хэррис.
Сообщить нам об этом поручили Руфиному пастору. Он был еще совсем молод, только-только из баптистской семинарии. К тому времени, как он постучался к нам с черного хода, дождь уже лил, как из ведра. Ливень так лупил по крыше, словно на небе просыпался пятидесятифунтовый мешок кукурузы. Фредди слезла с табурета, отперла входную дверь и увидела пастора, молча стоявшего на пороге. Его волосы прилипли к щекам, с подбородка капала вода, а белая рубашка с коротким рукавом успела так намокнуть, что сквозь нее просвечивала розовая кожа. Руфи как раз вынимала печенье из духовки. Она поставила противень на кухонный стол, потерла спину и побрела к двери.
— Господи, брат Персон! Да вы же совсем промокли. — И она потащила его на кухню. Сквозь открытую дверь слышался шум дождя. Я заметила низкое серое небо и постоянный треск молний. Деревья вдали казались неясными зелеными кляксами и все колыхались из стороны в сторону. Дождь явно зарядил надолго. Поймав Фредди за подол платьица, я велела ей сбегать в ванную и принести проповеднику полотенце. Она убежала, а мы с Руфи попытались обтереть его прихватками. Нам и в голову не приходило, будто что-то тут не так, а между тем к нам никогда еще не наведывался насквозь промокший пастор.
Выбирать гроб я оправилась много позже, но Фреду и Руфи все равно пришлось идти со мной. Ливень не прекращался, а по радио предупреждали о разрядах молнии.
Гробовщик, мистер Юбэнкс, провел нас по скрипучей лесенке в подвал, где на бетонном полу были расставлены гробы. Под потолком там болталась одна-единственная лампочка, а стены были сложены из серых цементных блоков, местами потемневших от влаги. Я глубоко вздохнула, стараясь подготовиться к нелегкому делу. В воздухе пахло ржавчиной, и я поняла, что мы находимся глубоко под землей. Мне все казалось, что я слышу плеск воды за цементными стенами.
Руфи шла среди гробов, обхватив свой огромный живот. Ее веки опухли от слез, и за весь день она не съела ни крошки. Я тревожилась, как бы все это не сказалось на ребеночке. Она подняла какую-то брошюру и показала ее мне. Цены на гробы были просто сумасшедшие, выше, чем на мебельные гарнитуры. В общую стоимость входили (так говорилось в брошюрке) такие «бесценные» вещи, как три копии свидетельства о смерти, открытки с соболезнованием, печатные похоронные буклеты и уведомления для отдела социального страхования и для правительства в целях изменения налогообложения.
Мистер Юбэнкс уговаривал меня выбрать самый красивый гроб. Он был приятелем Амоса, а потому давал мне десятипроцентную скидку.
— А можете платить в рассрочку, — продолжал он, — погашать стоимость в течение тридцати месяцев.
Я рассматривала гробы, а мое сердце колотилось так, словно внутри у меня тоже бушевала гроза, словно и там шел град и грохотали громы. Я ни на секунду не верила, что Амосу интересно, какой гроб я ему выберу. Мне казалось, что он унесся в какие-то неведомые дали и там пропалывает кукурузу да выкапывает дикий папоротник с берега ручья. И все же я просто не могла положить его бедные останки в дешевый гроб! Это было бы неуважением к нему и ко всей нашей жизни.
Руфи понравился серый полированный макет, внутри обитый пушистой синей тканью, и мы остановились на нем. По дороге назад Фред заметил большой сосновый ящик, стоявший под лестницей.
— А это что, клетка для кур? — спросил он.
— Что-то вроде того, — ответил мистер Юбэнкс, посмеиваясь в кулак, — но не для кур, а для самых никчемных ниггеров и белой рвани, которая не нужна даже собственной родне.
— А по-моему, вполне практичный, — усмехнулся Фред, присев на корточки. — Когда придет мой черед, Руфи, хорони меня в нем.
— Ни в коем случае! Только через мой труп. — Мистер Юбэнкс весь вспыхнул, и на лбу у него выступили капельки пота. Расстроенный, он стал подниматься по тускло освещенной лестнице. На следующей день в городской газете появилась заметка о гибели Амоса, которую там называли «иронией судьбы». Статья называлась: «Разряд молнии убил прохожего на Фриз-стрит».
Еще через два года мистер Юбэнкс сам отправился на вечный покой, как, впрочем, и Фред Мак-Брум. Дело было в конце декабря 1968 года. Шел сильный град, а Фред возвращался домой из Нашвилла. Он ездил туда за сковородками и за мешком неочищенной муки: в то время студенты просто помешались на всем натуральном. Буря разразилась внезапно, и всего за несколько часов температура упала с сорока до двадцати восьми градусов. Хлынул дождь, но, несмотря на холод, так и не перешел в снегопад: земля еще сохраняла тепло. Деревья и кусты покрылись льдом, а черневшие дороги блестели, словно залитые лаком.
На извилистом и опасном шоссе № 70 фургон Фреда заскользил, сломал ограничительную сетку и скатился с обрыва. Падая, он посшибал саженцы кедров. По словам полицейских, местность выглядела так, словно кто-то упражнялся с мачете, срезая деревца то тут, то там. Фред Мак-Брум умер по дороге в городскую больницу. Его смерть была вопиющей несправедливостью, ведь он ушел всего в двадцать восемь лет. При этом оставил жену, трех маленьких дочек и секрет приготовления лучших булочек в городе.
И вот мы с Руфи снова спустились в подвал похоронного бюро и побрели среди гробов. Карл Юбэнкс-младший расписывал нам достоинства и недостатки каждой модели. Со времени предыдущего визита цены успели подрасти. «Дело процветает, — пояснил нам Юбэнкс-младший, — благодаря вьетнамской войне». Бюро Юбэнксов первым в Теннесси разработало «патриотическую модель» — гроб с красной, белой и голубой полосками, обивкой в виде флага — и предоставляло возможность заказать патриотическую музыку — скажем, марш Сузы, — которую оркестр колледжа мог исполнить в зале прощания или на кладбище. По желанию заказчика.
Руфи рыдала в скомканный носовой платок. На руках у нее сидела двухлетняя малютка Джо-Нелл, все время норовившая стянуть очки Юбэнкса-младшего.
— Ах ты, маленькая егоза, — он попытался сказать это ласково, но я поняла, что детей он не любит. Вспомнив, как понравился Фреду сосновый гроб, я подумала, что это его пожелание мы не решимся исполнить. Руфи тогда было всего двадцать семь, слишком мало для вдовы. Я-то знала, каково это — остаться одной. Если не работать до упаду, горе просто сводит с ума. Я по-прежнему жила в нашем домике у ручья, и каждый божий день мне казалось, что Амос вот-вот войдет с черного хода и спросит, готов ли ужин. В полусне мне чудилось, что он зовет меня по имени. С замиранием сердца я просыпалась, и клянусь вам, в воздухе витал его запах.
В семидесятом она стала обхаживать богатого парня по имени Уайатт Пеннингтон. Он был единственным сыном Мани и Альфреда, владельцев шерстобойни подле Сикамор-роуд. Мани, окончившая педагогический колледж Джорджа Пибоди, растила сынка для блестящего будущего, в которое, разумеется, никак не вписывалась вдова с тремя дочками на руках. Узнав о помолвке, Мани слегла. Себя она считала кем-то вроде местной королевы: ведь весь округ был назван в честь родни ее мужа. Ее же собственный род,
