города, она повесилась на венецианских жалюзи в собственной спальне. Этого я никак не ожидала. Она не написала никакой записки, предоставив мне лишь гадать о причинах. Хуже всего было то, что нашла ее Элинор: вернувшись из школы, она наткнулась на болтавшуюся на окне мамочку.
К тому времени я слыла настоящим специалистом по похоронам. Когда я пришла к мистеру Юбэнксу, он похлопал меня по спине и сказал: «Минерва, я дам вам пятнадцатипроцентную скидку. В награду за то, что вы покупаете большую часть моих гробов».
Как я устала от всяких доброхотов, твердивших мне, что пора уже свыкнуться с невзгодами. Когда кто-то говорит тебе такое, сразу понимаешь: для такого умника что горе, что чесночная шелуха — все едино. Ведь есть же вещи, к которым
Я заколотила свой дом у ручья и переехала к девочкам. Первым делом я изловила попугаев и подарила их вместе с клетками местной школе. Затем, засучив рукава, оттерла от грязи весь дом. Три месяца ушло на то, чтобы выволочь оттуда все банки, жестянки и газеты. Порой я валилась на постель от усталости, но все равно не могла уснуть: всю ночь слышала, как плачут девочки. Не знаю, хорошо ли я сделала, но только однажды отправилась в питомник и купила гортензию. Затем велела внучкам сесть за стол и написать маме письмо. «Напишите там все, что вы не успели ей сказать», — предложила я им. Потом мы вышли во двор, и я вырыла ямку. Они побросали туда свои письма, и мы посадили над ними гортензию. Деревце прижилось и стало цвести то кремовыми, то розовыми цветочками. Все то лето оно давало нам цветы и, что гораздо важнее, надежду.
Все эти годы я неотрывно возилась с кексами, дрожжами, духовками и детьми. Я превратила закусочную в гигантскую кухню. Там был длинный кухонный стол, на котором я месила тесто (по рецепту Аннетт Доннелл), а в четырех духовках постоянно пекся месячный запас шарлотки. Каждую среду я перерывала уйму газет в поисках рецептов. Годы шли один за другим, а я занималась все тем же: пекла, надписывала и замораживала. В глубокую заморозку я ставила пироги с персиками и орехами, слоеные шоколадные торты, булочки с бананами и орешками. Туда же шло жаркое, овощной суп, макароны, свинина в горшочке и соус чили. Я готовила все, что только можно заморозить. И стоило мне узнать, что кто-то шлепнулся замертво у себя в саду или скончался от мозговой опухоли, как я открывала морозилки, перебирала завернутые в фольгу контейнеры и неслась кормить осиротевших родственников. При этом я старалась привезти им полный обед. Позже, когда Джо-Нелл приучила меня ходить по распродажам, я купила себе две вертикальные морозильные камеры и установила их в нашем гараже. Получив столько нового пространства, я развернула бурную деятельность: стала возить свою стряпню еще и больным и увечным. Я навещала всякого, кто жил в Таллуле и хоть чем-либо заболевал: от камней в почках до рака печени.
На донышко мисок и блюд я наклеивала ярлычки со своим именем. Не для того, чтоб мне их вернули: посуда — недорогая штука, милые мои. Порой я спрашивала себя, а стоит ли вообще ее подписывать. Пусть у больного просто появится новенькое блюдо или еще один поднос; ведь настоящий благодетель не сообщает своего имени. И однако же я не могла не наклеивать эти ярлычки. Видать, мне хотелось, чтоб люди видели, как я о них забочусь, что это я принесла им шарлотку или вишневый салат. Вот развернут они мой пирог или жаркое, а он словно говорит им: «Это я, Минерва Прэй. Садитесь-ка поешьте! Устраивайтесь поудобнее и откусите кусочек. Ну что, полегчало?»
Мне казалось, что эти пироги и запеканки помогают мне управлять смертями да проклятиями. В этом вся я! Словно еда может исцелить душевные раны! Я, конечно, понимала, что одной жареной индейкой горю не поможешь. Поэтому стала дежурить у постели больных, чтобы их жены (или мужья) могли перекусить или постирать белье. Лучше всего было в больнице: там сразу понятно, кому и где нужна помощь. Если пациент был в коме, я брала с собой вязанье и садилась у окна. Тем же, кто был в сознании, я приносила мороженое, рассказывала про дела в клубе пенсионеров или читала газету.
— Минерва Прэй, вы просто ангел, — говорили мне люди, — вы посланы нам Господом.
Что ж, может, для них я и была ангелом, но моим собственным внучкам со мной не слишком повезло. Не нравилось им мое увлечение; каждая высмеивала его на свой лад, и все три советовали мне стать сиделкой и хотя бы получать за это деньги. Но я их не слушала. А годы шли, и постепенно они начали стыдиться своей колесившей по городу бабули. Старушенции, которая, открывая дверь их кавалерам, кричала скрипучим голосом: «Джо-Нелл!» или «Фредди!», а потом напутствовала юнцов: «Смотри, чтоб позже одиннадцати не засиживался».
Я уже доживала свой век, а они свой еще только начинали. Элинор была прирожденной кулинаркой, Фредди выигрывала все школьные конкурсы и олимпиады, а Джо-Нелл была помешана на мальчиках. Она переходила от одного к другому, как вино на дегустации: каждый делал по глоточку и смаковал букет.
И я прекрасно понимала, что происходит.
Господи, как мне хотелось быть им хорошей бабушкой! Не тюремным надзирателем, не занудой, заставляющей прибираться в шкафу и ходить в церковь, а доброй, хлебосольной бабулей, которая живет исключительно ради того, чтоб радовать внучат. Но нет, мне приходилось быть и мамой, и папой, и Минервой — всем сразу. Выбора не было. А когда они отдалились от меня — каждая по-своему, разумеется, — я сделалась бабулей для всего остального мира. Странное, конечно, занятие, но ничего другого мне в голову не приходило. Знай Руфи, что тут у нас происходит, она бы перевернулась в гробу. Раз я позвонила Хэтти и сказала:
— Я — отвратительная бабка.
— Ничего подобного, — ответила она, — просто нынче молодежь какая-то бешеная. Гормонов, видать, многовато. Но потом-то они поостынут, вот увидишь.
— Ты правда так думаешь? — вздохнула я. После целого дня возни со странными, больными теннессийцами (которые, вообще-то говоря, не слишком отличались от моих земляков из Маунт-Олив) ласковый голосок моей Хэтти был как бальзам на раны. Нежнее листового пирога с клубникой и кремом.
— Правда, — ответила она.
И мы с ней чуток помолчали. Где-то вдали шумела вода в раковине, и я догадалась, что она моет батат.
— Хэтти, ты согласна, что мы посланы на землю помогать друг другу? — спросила я наконец.
— Ну разумеется, — сказала она.
— А девочки говорят, что я слишком много помогаю и столько отдаю другим, что в итоге останусь ни с чем.
— В смысле, раздашь все припасы и останешься с пустым холодильником? — засмеялась она.
— Да кто их знает, о чем они!
— Может статься, они и сами не знают. Просто заняты своими делами. Они ведь так молоды, Минерва, все еще растут. Вот поживут с наше — станут набираться мудрости.
— Только это под конец и остается, — рассмеялась я, — мудрость.
— Минни, девочка моя, — вздохнула она, — а разве этого мало?
Джо-Нелл вышла замуж в 1984 году, на следующий день после окончания школы. Нехорошо так говорить, но я даже радовалась ее отъезду Мне больше не надо было ждать ее до глубокой ночи, волноваться, что с ней и как, не попала ли она в какую беду. Они с Бобби Хиллом сняли домик о двух спальнях рядом с колледжем и завели щенка гончую. Он продавал одежду на заднем дворе, а она жарила цыплят. Через три месяца после свадьбы Бобби врезался на своей открытой машинке в кузов промышленного грузовика, из которого посыпались техасские арбузы. По словам полицейских, его раздавило бы насмерть, даже будь у него нормальная машина с несъемной крышей.
— Я обречена на несчастья, — сказала Джо-Нелл на церемонии прощания, и все с ней согласились. Глаза ее так опухли от слез, что остались лишь узенькие щелочки. В последующие годы неприятности так и сыпались на нас: один любитель подглядывать подсмотрел, как Элинор вылезает из ванной, и первый завизжал от ужаса; Фредди выгнали из медицинского колледжа, а третий муж Джо-Нелл доводил ее своими
