– Ты откуда? – спрашиваю я не слишком любезно.

– Из Гаренн, – отвечает он.

– Ладно. Ты ел? – интересуюсь я.

Вид у него не очень-то сытый, но он не хочет с ходу показывать, что давно не жрал.

– Что, опять понесло шляться? – добавляю я, потому как – могу теперь в этом признаться – вовсе ему был не рад. Его приход не доставлял мне удовольствия.

Тут, тоже со стороны канала, показывается и Суходроков. Только его не хватало. Ему, видите ли, надоело так часто дежурить по лечебнице. Правда, я малость подраспустился в смысле службы. Во-первых, мы с ним оба дорого бы дали, лишь бы точно знать, когда вернется Баритон. Мы надеялись, что он вскоре бросит странствовать, опять возглавит свою контору и займется ею. Нам это было не по силам. Ни Суходроков, ни я честолюбием не страдали и срать хотели на будущее. Кстати, тут мы были не правы.

Надо отдать Суходрокову должное – он никогда не задавал вопросов ни о коммерческих делах лечебницы, ни о моих отношениях с клиентами, но я все равно, так сказать наперекор ему, держал его в курсе и тогда уж говорил только сам. В случае с Робинзоном поставить его в известность было необходимо.

– Я ведь рассказывал тебе о Робинзоне, верно? – спросил я его в порядке вступления. – Мой фронтовой друг. Вспомнил?

Суходрокову я уже сто раз рассказывал о войне и об Африке, и всякий раз по-новому. Такая у меня привычка.

– Так вот, Робинзон здесь, – продолжал я. – Самолично прикатил из Тулузы повидаться с нами. Пообедаем вместе дома.

Что ни говори, я малость смущался. Приглашая на обед от имени заведения, я позволил себе известную нескромность. В данных обстоятельствах мне надо было бы обладать обволакивающей, вкрадчивой авторитетностью, а ее у меня и в помине не было. И потом сам Робинзон нисколько не облегчал мне задачу. По дороге домой он уже начал проявлять любопытство и беспокойство – прежде всего по адресу Суходрокова. Для начала он принял и его за чокнутого. С тех пор как он узнал, где мы живем в Виньи, ему повсюду мерещились психи. Я успокоил его.

– Ну, а ты по возвращении нашел какую-нибудь работу? – осведомился я.

– Буду искать, – только и ответил он.

– Глаза совсем прошли? Видишь теперь хорошо?

– Да, почти как раньше.

– Значит, доволен? – спросил я.

Нет, он не был доволен. Не время ему сейчас быть довольным. Говорить с ним о Мадлон я пока что поостерегся. Это была слишком щекотливая для нас тема. Мы недурно посидели за аперитивом, и, воспользовавшись этим, я посвятил Робинзона в дела лечебницы и прочие подробности. Никогда я не умел удерживаться от трепа о чем попало. В общем, мало чем отличался от Баритона. Обед прошел сердечно. А после него я уже не мог вот так взять и выставить Леона на улицу. Я тут же решил, что ему временно поставят в столовой раскидную кровать с бортами. Суходроков по-прежнему отмалчивался.

– Давай, Леон, живи здесь, пока не найдешь места, – предложил я.

– Спасибо, – ответил он просто. С этой минуты каждое утро он уезжал трамваем в Париж якобы на поиски места коммивояжера. Завода, уверял он, с него хватит: он хочет «представлять» фирму. Не буду спорить, он, может, и очень старался подыскать место, но что-то его не находил.

Как-то вечером он вернулся из Парижа раньше обычного. Я был еще в саду – наблюдал за большим бассейном. Он пришел и позвал меня на два слова.

– Слушай! – начал он.

– Слушаю, – ответил я.

– Ты не мог бы дать мне работенку здесь у себя? Ничего нигде на нахожу.

– А искал хорошо?

– Да, хорошо.

– Значит, хочешь место здесь, в заведении? А что тебе тут делать? Неужели не можешь найти хоть что-нибудь в Париже? Хочешь, мы с Суходроковым поспрашиваем у знакомых?

Мое предложение ему не понравилось.

– Работы не то чтобы совсем нет, – продолжал он. – Может, и нашлась бы. Ерунда какая-нибудь… Ну, ладно, сейчас ты все поймешь. Мне вот так нужно, чтобы меня считали душевнобольным. Срочно и обязательно нужно.

– Хорошо, – говорю я, – можешь больше ничего не объяснять.

– Да что ты, Фердинан! – настаивает он. – Я должен все объяснить, чтобы ты меня хорошенько понял. Я ведь тебя знаю: пока ты расчухаешь и решишь…

– Давай рассказывай, – покорно уступаю я.

– Если я не сойду за психа, начнется черт-те что, ручаюсь тебе. Всем жарко станет. Она же способна упрятать меня… Теперь понимаешь?

– Выходит, ты про Мадлон?

– Конечно, про нее.

– Мило!

– Еще как!

– Вы что же, окончательно поцапались?

– Как видишь.

– Иди со мной, все подробно расскажешь, – спохватился я и оттащил его в сторону. – Это из-за психов: с ними держи ухо востро. Они тоже кое-что понять могут, а уж нарасскажут потом, даром что чокнутые!..

Мы поднялись в один из изоляторов и не успели войти, как Робинзон выложил мне всю историю, тем более что мне было известно, на что он способен, а намеки аббата Протиста позволяли догадаться об остальном.

Во второй раз Робинзон не дал маху. Вторично упрекнуть в безалаберности его было нельзя. Нет, нельзя, ничего не скажешь.

– Понимаешь, старуха осточертела мне дальше некуда. Особенно когда глаза у меня подналадились. Ну, то есть когда я смог сам выходить на улицу. С этой минуты я на все по-новому посмотрел. На старуху тоже. Ничего не скажешь, я только ее одну и видел. Она вечно как столб торчала передо мной. Все равно что жизнь от меня застила. По-моему, это она нарочно делала. Чтобы мне напакостить. Иначе не объяснишь. И потом, живя все вместе в одном доме – ты ведь его помнишь? – трудно не заводиться друг с другом. Ты же видел, как там тесно. Один на другом верхом сидели – иначе не скажешь.

– А ступеньки в подземелье еле держались, верно?

Когда мы с Мадлон в первый раз спускались по лестнице, я и сам заметил, как она ненадежна: ступеньки под ногой ходуном ходили.

– Верно, за меня почти все было сделано, – откровенно признал Робинзон.

– А люди что? – допытывался я. – Соседи, священники, журналисты? Неужели никто ничего не сказал, когда это стряслось?

– Ясное дело, нет. Они же считали, что мне на такое не замахнуться. Думали, я выдохся. Еще бы! Слепой ведь… Понимаешь?

– Словом, тебе повезло, иначе… А Мадлон? Тоже впуталась в твою затею?

– Не совсем. Но все-таки отчасти тоже, потому как, сам понимаешь, подземелье после смерти старухи целиком переходило к нам обоим. Такой был уговор. Мы бы там вдвоем и устроились.

– С чего же тогда у вас любовь разладилась?

– Знаешь, это трудно объяснить.

– Ты надоел Мадлон?

– Да нет, вовсе я ей не надоел, и замуж она прямо-таки рвалась. Ее мать тоже настаивала, и еще пуще прежнего, и всяко нас торопила: мумии-то мамаши Прокисс должны были достаться нам, и мы спокойненько зажили бы втроем.

– Что же между вами произошло?