семьи. Однако я был поглощен другими, гораздо более волновавшими меня заботами, и прежде всего желанием еще некоторое время отсидеться в больнице, единственном доступном для меня убежище в этом испепеляющем карнавале.
В мирное время, как и на войне, я был отнюдь не склонен заниматься ерундой. И даже очередные предложения, весьма откровенные и по-новому непристойные, которые сделал мне один из поваров патрона, я нашел совершенно бесцветными.
Я в последний раз обошел своих сотоварищей по Компании, пытаясь выведать хоть что-нибудь о вероломном служащем, которого мне приказано любой ценой сменить в джунглях. Все ограничилось пустой болтовней.
В кафе «Федерб» в конце авеню Фашода, вскипавшем в сумерки злословием, сплетнями и клеветой, тоже не удавалось почерпнуть ничего существенного. Одни впечатления, а их обрывками в этой полутьме, инкрустированной разноцветными лампионами, можно было набивать целые помойные бачки. Встряхивая кружево гигантских пальм, ветер сбрасывал на блюдца[42] тучи москитов. Губернатор, которому передавались речи присутствующих, выбирал из них то, что могло касаться его высокой должности. Его неизменное хамство составляло основу общего разговора за аперитивами, с помощью которых тошнотворно желчная печень колонизатора облегчает себя перед обедом.
Все автомобили Фор-Гоно, а было их там не больше десятка, мельтешили в это время перед террасой кафе. Они, видимо, никогда далеко не уезжали. Площадь Федерб отличалась той же характерной атмосферой, подчеркнутой парадностью, изобилием растительности и речей, что и любая субпрефектура французского Юга, если бы та сошла с ума. Все десять машин покидали ее лишь затем, чтобы через пять минут вернуться из очередного странствия по одному и тому же маршруту с грузом поблекших, малокровных, завернутых в полотно европейцев, существ ломких и хрупких, как подтаявшие льдинки в шербете.
Так вот неделями и годами колонизаторы выставлялись друг перед другом, пока не переставали даже замечать себе подобных – настолько их утомляла взаимная ненависть. Иные офицеры, ревниво следя за приветствиями военных и поклонами штатских, выводили с собой свои семьи – супругу, распухшую от специальных гигиенических салфеток, и детей, жалких европейских червячков, исходивших из-за жары постоянным поносом.
Чтобы командовать, мало иметь кепи – нужны войска. В климате Фор-Гоно европейские кадры таяли быстрее, чем масло. Батальон становился там как кусок сахара в кофе: чем дольше на него смотришь, тем меньше от него остается. Большинство личного состава валялось в больнице, сотрясаемое малярией и набитое паразитами, гнездившимися в дыму сигарет и тучах мух, мастурбировало на заплесневелых простынях и разрабатывало новые симулянтские уловки, тщательно готовя и разыгрывая приступы болезни. Бесстыдная плеяда этих мелких жуликов прямо-таки из кожи лезла в приятной полутьме за зелеными ставнями, где – больница была смешанная, для военных и гражданских разом, – сверхсрочники, быстро утратившие сходство с их бравым изображением на вербовочных плакатах, соседствовали с маленькими затравленными приказчиками, как и они, старавшимися избежать джунглей и начальства.
Цепенящий зной долгого лихорадочного мертвого часа так палящ, что отдыхают даже мухи. По обе стороны коек из бескровных волосатых рук свисают засаленные, всегда расхристанные романы, в которых не хватает чуть ли не половины страниц по вине дизентериков, вечно страдающих от нехватки бумаги, а также брюзгливых монахинь: они на свой лад цензуруют книги, где непочтительно говорится о Господе Боге. Площицы изводят святых сестер не меньше, чем всех прочих. Чтобы поудобней было чесаться, они уходят задирать юбки за ширмы, где еще не успел остыть утренний покойник – так жарко даже ему.
При всей своей мрачности больница была единственным местом в колонии, где о тебе хоть немножко забывали и находилась возможность спрятаться от людей снаружи, от начальства. Каникулы раба, самое для меня главное и единственно доступное счастье!
Я наводил справки о том, как попасть в нее, о повадках врачей, об их маниях. Мысль о предстоящем отъезде в джунгли вызывала во мне отчаяние и возмущение, и я дал себе слово как можно скорее подцепить все лихорадки, с какими столкнусь, чтобы вернуться в Фор-Гоно исхудалым, больным и настолько отвратительным, что меня не только придется принять в больницу, но и отправить на родину. Я еще раньше был обучен всяким штучкам – да еще каким! – помогающим заболеть, а теперь усвоил и новые, придуманные специально для колоний.
Я готовился преодолеть тысячи препятствий, потому что директора «Сранодана», подобно командирам батальонов, не так-то быстро устают терзать свои тощие жертвы, до одури дующиеся в белот между пропитанными мочой койками.
Они убедятся, что я готов гнить от чего угодно. К тому же в больнице, как правило, не залеживались, если только не кончали там раз навсегда свою колониальную карьеру. Самым пронырливым, плутоватым, настырным из маляриков удавалось иногда попасть на транспорт, идущий в метрополию. Это было благостное чудо. Большинство госпитализированных, потерпев поражение в борьбе с больничными порядками, возвращались в лес терять свои последние килограммы. Если хинин переставал действовать и окончательно отдавал их во власть червей, пока они еще пребывали на больничном режиме, священник часов около восемнадцати просто-напросто закрывал им глаза, и четыре дежурных сенегальца уносили их бескровные останки на огороженное красной глиной место около церкви Фор-Гоно, где под крышей из рифленого железа было так жарко, что в эту самую тропическую из всех тропических церквей никто не заходил дважды. Чтобы выстоять в ней, приходилось дышать с надсадом, как дышат собаки.
Вот так и уходят люди, которым оказывается не по силам исполнить даже то немногое, что им доступно, – порхать бабочкой в молодости и кончать дни ползучим червем.
Я попытался вынюхать там и сям еще кое-что, навести еще кое-какие справки, чтобы прийти к определенному выводу. Мне представлялось невероятным, чтобы Бикомимбо было действительно таким, каким его описал директор. В сущности, дело шло о попытке продвинуться вглубь хоть на десять дней пути от побережья, об экспериментальной фактории, затерянной в джунглях среди туземцев и представлявшейся мне огромным заповедником, где кишат звери и болезни.
Я спрашивал себя, уж не завидуют ли просто-напросто моей участи остальные парни из «Сранодана», попеременно то впадавшие в ничтожество, то становившиеся агрессивными. Их тупость (единственное их свойство) определялась качеством поглощенного ими спиртного, последними полученными письмами, большим или меньшим количеством утраченных за день надежд. Как правило, чем больше они чахли, тем сильнее давили фасон. Призраки (как Бекасс на войне), они не знали предела в нахальстве.
Аперитив мы глотали добрых часа три. Разговор все время вертелся вокруг губернатора, главной темы наших бесед, потом переходил на воровство всего возможного и невозможного и, наконец, на женщин. Три цвета колониального знамени! Присутствовавшие чиновники без обиняков обвиняли военных в том, что те злоупотребляют властью и погрязли во взяточничестве; военные платили им той же монетой. Коммерсанты видели во всех этих обладателях теплых местечек лицемерных обманщиков и расхитителей. Что касается губернатора, вот уже десять лет каждое утро разносился слух о том, что его отзывают, но интересующая всех телеграмма о его опале все не приходила, несмотря на минимум две анонимки в неделю, отправляемые на имя министра с меткими залпами самых ужасных обвинений в адрес нашего местного тирана.
Счастливы негры, с которых кожа слезает, как шелуха с лука; белый же, чья кожа под тканью рубашки служит чехлом его едкому, как кислота, естеству, постепенно переполняется ядом. Не приближайтесь к нему – беда будет. На этот счет я после «Адмирала Мудэ» был хорошо выдрессирован.
За несколько дней я узнал кучу всяких прелестей о своем директоре. О его прошлом, набитом всяческими мерзостями плотнее, чем тюрьма в военном порту. Его прошлое изобиловало всякой всячиной и даже, насколько я мог предполагать, блистательными судебными ошибками. Правда, против директора разом настраивало его лицо, бесспорно устрашающее лицо убийцы или, вернее, чтобы никого не обвинять зря, лицо неосмотрительного человека, слишком торопящегося осуществить свои житейские планы, что, в сущности, одно и то же.
Проходя в час сиесты по бульвару Федерб, вы видели там и сям под сенью бунгало простертых в шезлонге белых женщин, жен офицеров и плантаторов, которые расклеивались от здешнего климата еще больше, чем их мужья: изящно-нерешительные голоски, бесконечно снисходительные улыбки, косметика на бледном лице, придающая дамам вид довольного своей участью полутрупа. Эти пересаженные в чужую почву буржуазки проявляли меньше мужества и стойкости, чем хозяйка пагоды, которой приходилось рассчитывать только на себя. Со своей стороны компания «Сранодан» расходовала множество мелких
