шурави и жителям Джомохона. Люди Герата заслужили мир, устали от ненужной войны, хотят спокойно молиться, собирать хлеб и растить детей. Так сказал командир.

Они обменялись этими церемонными приветствиями и протянули друг другу руки, не слезая с брони и седла. Улыбнулись ярко и молодо.

— Коноган, брат ждет вас. Он выслал нас навстречу. Мы готовы вас проводить! — Он ударил медным колючим стременем в потные ребра лошади. Развернул ее, тонконогую и глазастую, пустил по дороге. И броневик покатил, окруженный скачущим, гикающим людом. Вьющиеся полы одежд залетали на броню. Горбоносые усатые лица обгоняли друг друга. И рябило в глазах от винтовок, начищенных украшений и торчащих из патронташей патронов.

Коногонов свесился в люк:

— Аккуратней! Колесом не задень!.. Так и лезут под скаты!

— Я не задену. Они бы нас не задели! — К нему повернулось встревоженное лицо Кандыбая. — Сцапают нас здесь без следа! Вон, глядите, заливают арыки! Туда проедем, а обратно ходу не будет!

Они скатились в глинистый глубокий арык, перевалились колесами через изъеденные склоны. По руслу бежала вода, впитывалась, чернила берега. Ее нагнетало волнами. Машина прошла в мелких брызгах по еще твердому дну. Коногонов оглянулся на удалявшийся блестевший поток. Испытал мгновенную тревогу. Полноводный арык с раскисшими берегами и дном становился непреодолимой преградой для колесной машины, отрезал ее от степи. Еще можно было вернуться. Встретиться с Амиром Саидом на открытом пространстве. Поставить поодаль машину, посадить Кандыбая к прицелу. Разговаривать с недавним мятежником под прикрытием башенного пулемета. Но всадники мчались вперед, втягивались в узкую глинобитную горловину. Амир Садек, обернувшись, помахал с седла Коногонову.

— Вперед! — приказал он водителю. — Соблюдай дистанцию! — И они втиснулись железными кромками в глиняный тесный проем, в узкую улицу кишлака.

Миновали высокую башню с прорезями и бойницами, охранявшую въезд в кишлак. В бойницах мелькнули металлические отливы винтовок, смуглые лица стрелков. Ему показалось, что стена, отделявшая их от степи, задвинулась и они оказались в недрах плотного, огражденного мира. Двинулись по округлой спирали, затягивающей их вглубь, в сердцевину, к укрытому в толще ядру.

Он жадно наблюдал с брони. Пустырь кладбища, похожие на муравейники груды, в каждой корявая палка с бесцветной, сожженной солнцем тряпицей. Две-три свежие, ярко-зеленые. Вмурованная в стену голубая деревянная дверца. К стене прижался старик, в белой чалме, белобородый, с коричнево-красным лицом. Два сиреневых ослика, груженных полосатыми, туго набитыми тюками. Торопливый погонщик понукает их хворостинкой. Сидящие у стены старики в складчатых, похожих на тыквы чалмах. Недвижные, как пустые, оставленные на солнцепеке сосуды.

Кишлак, открывавший ему то увешанные оранжевыми плодами деревья, то колючую главку мечети с жестяным полумесяцем, то пускавший навстречу разноцветную ватагу ребятишек, то убиравший с пути торопливых маленьких женщин в развевающихся до земли паранджах, — кишлак нес в себе древнюю, плотную, устоявшуюся жизнь и уклад. И машина с пулеметом и башней, и он сам, Коногонов, в защитной зеленой панаме, обволакивались этой жизнью, засасывались ее глубиной.

Всадники пронеслись в самый центр кишлака, к высокой, напоминавшей крепость стене. Остановили топочущих, фыркающих лошадей. И, спрыгнув на землю, Коногонов очутился среди запахов лошадиного пота, печного сладкого дыма, в которые вторгались язычки машинного топлива, горячего железного двигателя.

— Закрыть люки! Сидеть у пулемета! Наблюдать! — приказал Коногонов водителю.

— Есть закрыть люки, сидеть у пулемета и наблюдать! — Кандыбай быстро, словно выбирая сектор обстрела, обвел глазами длинную солнечно-горячую улицу с тенями, падающими от лошадей и наездников, высокие, нарядно раскрашенные ворота, куда шагнул и исчез Амир Садек. — Не нравится мне это все, товарищ лейтенант!

Коногонов стоял у ворот, окруженный спешившейся вооруженной толпой. Чувствовал на себе яркие молниеносные взгляды, не умея отгадать, что в них заключалось: любопытство, доброжелательство, отторжение? Ниспадавшие к земле вольные голубоватые и кофейные ткани. Покровы на головах, то плотные, скрученные в маленькие, ловко сидящие чалмы, то рыхлые, пышные вороха. Оружие: автоматы, потертые, побывавшие в деле, ободранные о пески и о камни. Винтовки, утратившие воронение, тускло- седые, но смазанные и ухоженные. Старинные длинноствольные ружья с коричневыми курками, откованными в кузне, с россыпями разноцветных стекляшек в закопченных прикладах.

Он знал: эти люди еще недавно были бандой, орудующей жестоко и дерзко. Ходили в Иран за оружием. Нападали на колонны КамАЗов. Стреляли по постам и опорным пунктам. Стволы окружавших его винтовок били по кабинам «наливников». Но вот банда отказалась от вооруженной борьбы. Присягнула на верность правительству. Вернулась в родной кишлак. Кто отгадает, что таится в чернильной глубине их бегающих глаз? В гибких движениях худых ловких тел, привыкших к скачке, к пальбе? Кто он сейчас, Коногонов, — уважаемый посол шурави, приехавший на встречу с вождем, или пленник, чей удел — темница, муки, кочевья с места на место в ожидании смерти или обмена и выкупа?

— Хороший «Калашников»! — из толпы подошел к нему белозубый юноша, безбородый, с непокрытой стриженой головой. Гибкий, узкий, длиннолицый, он был похож на стебель, выраставший из вольных, просторных одежд. — Давай меняться!

Он тронул новенький лакированный автомат Коногонова, а потом свой, белесый, скрепленный скобами, усыпанный по прикладу, цевью и рожку цветными аппликациями, бабочками, бутонами, птичками:

— Хочу меняться!

Он улыбался открыто, весь дружелюбие и радушие, и Коногонов изумлялся: неужели этот юноша еще недавно из своего разукрашенного, как детская игрушка, оружия посылал очереди, убивал мотострелков и водителей.

— Я бы с тобой поменялся, — ответил Коногонов, трогая цветочек на стертом прикладе. — Но, видишь ли, это не мой автомат. Кончу служить — и должен его отдать. Никак не могу меняться!

— Жаль! Очень хороший «Калашников»! — Юноша отошел, улыбаясь, любуясь оружием. Коногонов чувствовал его страстную тягу к вороненому автомату.

Из ворот показался Амир Садек, широко распахивая створы и приглашая Коногонова с поклоном.

— Брат ждет вас, Коноган. Будьте любезны, посетите наш дом! — все так же с поклоном, прижимая руку к груди, к тому месту, где блестели в патронташе желтые пули, пропустил Коногонова в резные ворота.

И не было больше жаркой улицы с голыми откосами стен, многоглазой горячей толпы. Он очутился среди глянцевито-прохладной зелени, мерцающих длиннолистых деревьев, среди белых и красных роз. Блестели чистые стекла в окнах. Над маленьким бассейном на столбиках возвышался деревянный помост, накрытый коврами, на которых сидели три вооруженных охранника. Разом встали, склонили головы, опустили руки вдоль тела. На открытой веранде с резными колонками, увитыми виноградом, мелькнули детские любопытные лица, красные и бирюзовые рубашки, серебряные расшитые тюбетейки. В полукруглом проеме светилась зелень соседнего, отделенного стеною дворика. Там, невидимые, размещались женская половина, помещения для слуг, для гостей. Ниже, углубленные в землю, находились строения для скотины, склады с провизией.

Он был в маленьком, хорошо устроенном феодальном поместье, в самом центре, в ядре кишлака. Здесь жил хозяин — князек. И образ яблока, окружившего своей мякотью плотную гроздь семян, этот образ посетил его, когда он вдыхал душистые запахи, долетавшие из близкого сада.

— Прошу вас сюда, дорогой Коноган! — приглашал его Амир Садек в прохладную горницу, устланную коврами, с шелковыми и шерстяными подушками. — Отдохните несколько минут. Брат сейчас придет к вам!

Подождал, пока Коногонов расшнуровал и снял запыленные ботинки, оставил у порога автомат и в носках прошел по ковру, опустился на розовую подушку. Амир Садек исчез, и было слышно, как он вполголоса отдает приказания охране.

Коногонов сидел среди подушек и сложенных горкой одеял в азиатской светлице, чьи стены были нежно-голубые. На них висела мусульманская литография с мечетью и арабской вязью. В маленькой нише стояла керосиновая лампа. Над входом был нарисован павлин. Сквозь раскрытые двери был виден цветущий дворик. Золотились плоды. На дереве скакали и пересвистывались изумрудные птички с хохолками. На