и пророчествовал.
— О чем говорит? — Веретенов кивнул на кишлак. — Что он говорит?
— Зовет люди на митинг. Все люди на митинг. Мужчина на митинг. Женщина на митинг. Дети на митинг. Мулла на митинг. Солдаты машины сажают, сюда везут. Здесь все будут. Полковник Салех говорит. Я говорю. Мусульмане, мир, не война! Душманы делать плохо! Кара Ягдаст делать плохо! Туран Исмаил делать плохо! Учитель убивал. Автобус стрелял. Комбайн ломал, взрывал. Надо душман гонять. Винтовку брать, сам себя защищать. Такой скажу людям.
Веретенов слушал ломаную русскую речь, чувствовал усилия говорившего. Эти усилия передавались ему, и он уставал от неправильной русской речи, похожей на искривленную арматуру в обнаженном каркасе, в которой таился грозный, неясный смысл.
Глаза его видели степь, белесые стены кишлака, броневик, палатку, лицо Ахрама. Но помимо этих зримых картин — фигур офицеров, нагнувшегося к колесам водителя, танцующего вихря, — степь таила в себе лежащего на одеяле солдата, истекающего кровью в несущемся броневике, и воронку на пыльной дороге с отпечатками колес и копыт, растревоженное мегафоном селение, выбегавших на солнце людей. И где-то в этой степи, изрезанной колоннами танков, был его сын. «За что?»
Такой была картина степи. Такой он ее увидел и узнал. Такой хотел рисовать, глядя на слабое свечение стен с очертанием вышек и башен.
— Знаю кишлак, — сказал Ахрам, кивая туда, где невидимое, огромное, блуждало громогласное железное туловище. — Сюда много раз ходили. Здесь я умер. Здесь я родился. Сейчас уйду. Потом снова приду. Если у меня жена будет, дети будут, сюда опять вместе придем. Им все покажу, все скажу. Где жил, где огнем горел, где умер, где снова родился!
— Почему ты здесь умер? И как это снова родился? — Веретенов, не понимая, слушал косноязычную речь. Она казалась иносказанием, какой-то восточной притчей — про огонь, про воскрешение из мертвых. Не укладывалась в его разумение. — Когда ты был в кишлаке?
— Смотри, дерево там! — Ахрам показал в открытую степь, где, похожее на царапину, вырисовывалось засохшее дерево. — Такой низкий место! Была река — нету! Там буровая! Я буровая привез. Под деревом палатка ставил, лагерь ставил. Сам жил, люди, рабочий жил. Дизель был, буровая. Я бурил, газ искал. То место для газ хороший. Море был, река был, давно. Земля белый, ракушки. Живем хорошо. День, ночь бурим. В кишлак ходим, вода берем, еда берем. Хорошо!
Веретенов чутко слушал. Предчувствовал в рассказе Ахрама еще одно знание об этой степи. Белесая, плоская, она таила в себе невидимый, бесконечный объем — исчезнувших морей, промелькнувших царств. Веретенов хотел обнаружить объем, измерить его и постичь. Ибо в этом непомерном объеме была заключена и присутствовала драгоценная, любимая жизнь — его сына.
— Сидим, вечер, отдыхай, чай пей, рис кушай! Буровая работал, дизель гудел. Глядим, конь бежит! На конь человек сидит. Быстро, быстро! Кричит! Камень кинул. Камень прямо чашка попал, разбил, чай пролил. На камень — бумага. Письмо. Туран Исмаил письмо прислал. «Уходите, дети шайтана! Уберите железный башня. Дыру земле засыпь. Придем, будем бить, стрелять! Уходи! Аллах велел!»
Веретенов закрыл глаза. Мчался всадник из вечерней степи. С криком, гиком, подымая красную пыль. Промчался, развевая одежды. Камень ударил в фарфор. Расколотый цветок на пиале. Облачко пыли вдали…
— Я люди письмо читал. Люди сказал: кто хочет, уходи! Кто Туран Исмаил боится, уходи! Я газ искать буду. Тут газ есть. Море, дно — газ всегда есть! Надо буровая работать. Который люди боялись, ушли. Два человека ушел. Дети, семья — боялись. Дизелист не ушел. Два рабочих не ушел. Два солдата не ушел. Остался. Живем, дело делай. Земля бури. Рис есть. Чай пей. Газ земля ищи!
Голос бродил в кишлаке, рассказывал железную притчу. Веретенов слушал повесть о древней степи, один из бесчисленных сказов, повествующих о трудах и несчастьях. Караваны, войска, паломники прошли по степи, оставляя в ней легкие смерчи своих дум и сказаний. И он, Веретенов, как они, пройдет и исчезнет, породив легкий солнечный вихрь из лучей и пылинок. «Но Петя, Петя… За что?»
— Ночью палатка спим. «Бах!», «Трах!» Кричит! Винтовка бьет! «Выходи!» Туран Исмаил пришел. На коне сидит. Много люди на коне сидит. В руках палки, тряпки горит. Кричит: «Сыны шайтана! Мое письмо читал! Не хотел ходить, свое дело кончать, газ бросать. Теперь я пришел ваше дело кончать, ваш газ бросать!» Его люди поехал к буровой, мины, динамит клал, взрывал. Буровая упал! Дизель упал! Такой богатство ломал! Нам говорит: «Вы, слуги шайтана, земля огонь искал. Аллах не велел здесь огонь брать. Вы огонь искал, теперь я огонь вам дал!» Меня брал, дизелист брал, два люди брал, два солдат брал. Из канистры солярка лил. На штаны лил, на рубаха лил, на волосы лил. На палке огонь подносил, нас зажигал! Больно, страшно! Все бежать, кричать! Дизелист в огне кричал! Два рабочих бежал, кричал! Я горел, кричал! Упал! Умер! В огне сгорел! Утром ваш солдат на «бэтээре» меня нашел, медпункт вез. Три месяца медпункт лежал, не видел, не слышал. Новую кожу получал, новую кровь получал, новый дыханье получал. Опять жив. Смотри!
Ахрам расстегнул на груди рубаху, распахнул до живота. Веретенов увидел: вся его грудь, и живот, и плечи, и дышащие ребра — в бесчисленных рубцах и наростах. Кожа на нем застыла, как лава. И в нем, в Веретенове, опять приближение обморока.
— Кишлак этот знаю! Туран Исмаил убьем, душман убьем, опять сюда придем. Буровая поставим! Газ найдем! Будем город делать, завод делать!
Веретенов смотрел на далекий кишлак. Слушал стальной мегафонный голос.
Из кишлака выезжали грузовики. Переполненные, медленно подкатывали в облаках пыли. Из них высаживались, выпрыгивали, неловко, осторожно вылезали крестьяне. Боязливые старики, присмиревшая молодежь, робкие женщины в паранджах, малые пугливые дети. Женщины с детьми отходили в сторону, усаживались на землю в кружок, затихали. В своих одинаковых темных накидках были похожи на безликие изваяния. Мужчины тоже опускались на землю, кто на корточки, кто прямо в пыль. Бороды, чалмы, смуглые настороженные лица. Грузовики разворачивались, снова уезжали в кишлак. Солдаты с автоматами, не подходя, посматривали на сидящих. И было неясно: охраняют они привезенных или просто разглядывают.
Веретенов, достав альбом, рисовал на одном листе сразу много голов. Оставлял одну, наметив ее лишь двумя-тремя линиями, переходил к другой, показавшейся более выразительной, и снова возвращался к первой, не менее рельефной и яркой. Заселял лист множеством крепколобых горбоносых людей, их угольно-блестящими глазами, всклокоченными или подковообразными бородами. Рисовал сидящих людей, в чалмах и накидках похожих на экзотических птиц. И отдельно — пышные складки одежд, четки в костлявых руках старика, расшитую шапочку юноши. Все были чисто, опрятно одеты. Уже избавились от страха и робости. У всех на лицах — выражение достоинства. Бесстрашное ожидание любой для себя доли и участи.
Он рисовал, на мгновение переселяясь в каждого из них. Проживал их жизни среди их полей, очагов. Трудился вместе с ними на их виноградниках. Молился в полутемной мечети, украшенной стихами их Корана, припадая лбом к матерчатому расшитому коврику. Шел в погребальной процессии к каменистому кладбищу, неся деревянное ложе, на котором качалось бездыханное тело. И ему открывалась их сущность. «За что им страдания и муки?»
Еще недавно чужие, вызывающие недоверие, связанные с косноязычным рассказом Ахрама, они становились понятней. Были мужьями, отцами и братьями. Их жены и сестры сидели тут же под сетчатыми покровами. Их дети и внуки, притихшие, жались к своим матерям. Ему казалось, он знал их дома и убранства. Узоры ковров и кошм. Расцветку сундуков и подушек. Орнамент пиал и чайников. Он принимал их обличье. Их коричневые морщины, их крепкие лбы и носы, их кольчатые жесткие бороды, их выпуклые, с чернильным блеском глаза. И они, величаво застывшие, впускали его в свой круг. Лишь один, с каменными стесанными скулами, в твердой синеватой чалме, противился, не пускал. Сжался, выдавив его из себя, отшвырнул гневным взглядом. И другой, помоложе, с гладким красивым лицом, в красной рубахе, весь напрягся, отгонял, не пускал. От этих двоих исходили бесшумные, отрицающие его, Веретенова, токи. И рисунок обоих не вышел. Сходство не удалось. Карандаш, промахнувшись, сломался.
Тут же стоял «бээрдээм», на котором прикатил Веретенов. Водитель, рассеянный и усталый, сидел на броне. Смотрел на крестьян, но мысли его были не здесь. Должно быть, он думал о друге, которого снимали
