метаэтнического региона «Закавказье», с другой – формирование прото-националистической парадигмы среди «титульных» наций национально–государственных образований региона. Оба элемента можно считать элементами модернизации. Первый – в качестве образования мультикультурной мэтаэтнической общности не на династическом «имперском», а именно на культурном поле: люди осознавали свою общность не в качестве подданных султана или шаха, но именно как общность культурную, выделяющую их из числа остальных подданных царя (или позже ЦК КПСС). Второй же элемент на практике был специфической формой становления национальных идентичностей в условиях СССР, похожей на тот процесс, который шел, скажем, в Восточной Европе XIX – начала XX в., где в недрах Австро-Венгерской Империи зарождались этнические движения и этнические идентичности, на основе которых потом, при распаде Империи Габсбургов в 1918 г., были созданы новые национальные государства.
Парадоксальным образом, эти два процесса могли идти одновременно и даже не мешать друг другу. Как, скажем, сейчас в Европе латышский национализм может не только не противоречить европейскому самосознанию латышей, но даже и усиливать его, так, скажем, грузинский национализм в 1970-х гг. вполне уживался с ощущением «кавказскости» Грузии, и даже поддерживался этим ощущением.
Однако процесс образования этнополитических идентичностей с железной логикой (описанной в работах Мирослава Хроха (Miroslav Hroch)) привел к тому, к чему, видимо, не мог не привести. Как только ослабла коммунистическая идеология и тип создаваемой на ее основе легитимности, появились возможности для относительно свободного выражения мнений и требований. С этого момента начала появляться собственно политика, и именно на этом этапе политизация приняла форму этнизации. Базис для политизации этничности уже был налицо: достаточное количество образованных и социально активных людей были готовы продуцировать идеологии, социализироваться в качестве политических деятелей, основывать различного рода группы и партии, расширять возможности общественного участия и возглавлять вновь возникающие движения. Потерянная к тому моменту марксистская идеологическая легитимность уже не могла скреплять империю, соответственно, сохранить ее можно было лишь с помощью аппарата подавления, который к тому времени тоже сильно ослаб. Либерализация в период Перестройки расширила возможности самовыражения, что, в свою очередь расшатывало империю. Был запущен маховик распада СССР.
Механизмом распада во многих частях советской империи стали революции. Для того, чтобы такие революции смогли произойти, потребовалась очень широкая мобилизация народных масс. Для того же, чтобы обеспечить такую мобилизацию, необходимы были, в частности, понятные людям идеологии, которые обеспечили бы выделение достаточного количества социальной энергии. Очень недолго, в 1986–1987 гг. повсеместно совершались попытки использовать в таком качестве социальные, общедемократические и даже экологические идеи. Однако почти сразу наряду с ними, а в скором будущем поглотив их, появились идеологии национальные или даже националистические. Впрочем, следует признать, что националистическая компонента была и с самого начала имманентна даже экологическим и социальным идеям, принимая форму: «ОНИ портят нашу экологию и ОНИ перекачивают наши богатства в Центр». Национализм был наиболее базовым, понятным и универсальным средством солидарности, и его потенциал было очевиден нарождающимся политическим элитам.
Довольно естественно, что национализм принимал не форму гражданского, а форму этнического национализма. Долгий период досоветской и советской модернизации делал именно такой путь естественным. Солидарность людей строилась не по парадигме «потенциальные граждане независимой Грузии, Армении» и т.д., а «грузины, армяне, осетины» и пр. Причем территории воспринимались как этнические домены, даже если, как в Абхазии, титульный этнос составлял менее 20% населения. Важно, что Абхазия принадлежала абхазам, а Армения – армянам именно как этнической общности. Квинтэссенцией такого рода мышления стала крылатая фраза первого президента Грузии, бывшего диссидента Звиада Гамсахурдиа «Грузия для грузин», и выработанная им же концепция этнических «хозяев» и «гостей» Грузии. Никакая метакультурная общность не могла заменить собой этнической солидарности. Попыток создать некое «Закавказское государство» даже и не предпринималось, в отличие, например, от предыдущего распада Российской Империи в начале XX в. Впрочем, и тогда идея Закавказского Сейма не прожила и нескольких месяцев. Процессы бурного национального строительства делали идеи общекавказской солидарности маргинальными, «мейнстримными» же были идеи строительства национальных государств европейского типа вильсоновской эры и ухода от плановой экономики к свободной, также понимаемой как основа национального процветания.
Дополнительной причиной маргинализации идеи общекавказской солидарности послужили неизбежные при такого рода развитии этнополитические конфликты. Политизирующаяся этничность, дисперсное расселение этносов, «матрешечная» структура административного деления с неизбежностью приводили к конкурирующим и накладывающимся друг на друга территориальным проектам. Скажем, территорию армянской автономии внутри Азербайджанской ССР своей могли считать и армяне, и азербайджанцы, а осетинской автономии в Советской Грузии – опять же и осетины, и грузины. Вопреки часто встречающемуся в прессе упрощенному пониманию, этнические конфликты на Кавказе не являлись изолированным явлением и тем более случайностью или злой волей людей, но были одним из проявлений процесса нациестроительства стран региона – неким аналогом Эльзаса и Лотарингии в терминах европейской истории. Некоторые из конфликтов имели не чисто сецессионистский, но ирредентисткий характер, подобно Рисорджименто периода объединения Италии или синдрома распада некоторых частей Австро-Венгрии, когда Трансильвания после распада не стала независимой страной, но присоединилась к Румынии, а Польская Силезия – к Польше.
В период распада СССР странно было не то, что в период строительства этнонациональных идентичностей проявлялись конфликты, а что их было так немного. Таким образом, противоречия между различными субъектами кавказской политики делали тем более неактуальными сюжеты единства Закавказья. Пожалуй, единственное существенное, что произошло в этой сфере – это смена названия региона с «Закавказья» на «Южный Кавказ». Новое название являло собой осознанный отказ от «взгляда из России», и таким образом дистанцировало Южный Кавказ от России. При этом переименование было механическим, никакого осмысления региона как новой реальности не происходило, и регион продолжал существовать по инерции.
Инерция единства существовала и существует еще в разных плоскостях. Во-первых, это собственно культурная общность, общие культурные коды, язык межнационального общения (русский), элементы общесоветской культуры, как высокой, так и бытовой, ностальгия и прочие следствия нахождения в едином пространстве СССР, сохраняющиеся в старших возрастных стратах, но явно уменьшающиеся со временем и поколениями. Во-вторых, это чисто экономическая необходимость в сотрудничестве, причем необходимость эта обусловлена географически, и чаще всего выражается в строительстве транзитных газопроводов и дорог. Схожим экономикам трудно что-либо дать друг другу, реально страны стремятся к интеграции с Европой, а не друг с другом. В третьих, существует глубокая неуверенность в собственной способности построить успешные государства и экономики, что приводит к стремлению сделать это вместе. Подогреваются эти обстоятельства тем, что извне (на сей раз из Брюсселя, а не Петербурга или Москвы) также существует запрос на единый регион, которому будет легче войти в европейское пространство.
Таким образом, вполне понятное и искреннее стремление стран региона стать частью Европы укрепляет существующие тенденции к созданию единого региона – Южного Кавказа. Хотя бывает и наоборот, когда те же самые причины (стремление в Европу, неуверенность в своих силах) могут быть причиной поиска иной региональной идентичности (например черноморской), если кажется, что это быстрее может привести к результату. Противодействуют же интеграционалистским тенденциям по-прежнему конфликты. Представить себе реальную интеграцию любого свойства между Арменией и Азербайджаном, Абхазией и Грузией и т.д. в нынешней политической реальности просто невозможно. Инерция уходит, ностальгия исчезает вместе с ее носителями, чересполосное расселение исчезает в результате этнически мотивированных миграций, вместе с ним исчезает и знание языков друг друга, и т.д.
Таким образом, в регионе сейчас продолжают действовать обе тенденции – и интеграционистская, и изоляционистская. Теоретически, урегулировав конфликты, Южный Кавказ может остаться регионом, ощущающим свое единство. Но он может и перестать быть – или не стать – отдельным регионом, и превратиться просто в ряд стран, находящихся по соседству. Все входящие в него сейчас страны могут стать частью какого-то более широкого региона – или разных регионов, скажем Азербайджан – Каспийского,
