неразрешимые загадки, и предложил помочь старому другу. Мне стало интересно исследовать эту ситуацию, а уж когда привелось понаблюдать у Алексея один такой приступ, тут я и совсем увлеклась, почувствовала свою ответственность и всякое такое.

– То есть все было по схеме: звонок, музыка, припадок, попытка самоубийства… – сказал Бергер.

– Ничего подобного, – покачала головой Алена. – Ни звонка, при попытки самоубийства. Все возникло как бы само собой, ни с того ни с сего. Алексей только просил кого-то не заставлять его уничтожать некую картину. Думаю, проговорился он о некоторых приметах полотна Васнецова нечаянно, его бормотанье о совах, о полете в высоте, в тумане выглядело сущим бредом, так, для антуража, он и предположить не мог, что я за них зацеплюсь, что найду картину, встречусь с Майей, которая как раз вышла после операции, что потом пойду в тот дом, где Алексей жил раньше, поговорю с одной словоохотливой соседкой, что захочу встретиться с бригадой «Скорой», увозившей Майю в больницу, узнаю о самоубийстве Севы Лысаковского, единственными свидетелями которого оказались… Алексей, Юля и ее знаменитая тетушка, Людмила Мурзина.

Бергер только глаза на нее вскинул – но очень выразительный у него взгляд получился!

– Да, – кивнула Алена. – Именно так. Сева был первой жертвой. Может быть, даже подопытным экземпляром, ведь его отравили задолго до годовщины Ларисиной смерти, когда подвергали обработке других зомби. Севу, возможно, отравили прошлым летом. Минуло какое-то время, и Алексей решил провести эксперимент: действует ли лекарство? Полигон для испытания был выбран вполне удачный: Сева ведь подрабатывал сторожем на стройке. Алексей пришел туда новогодней ночью и… Но эксперимент провалился, Сева бросился с одного из верхних этажей. Умер он не сразу: Алексею и его компании пришлось ждать приезда «Скорой», они боялись уйти! – вдруг Сева что-то расскажет врачам. Алексей для надежности даже в больницу поехал с ним! Заодно познакомился с молодым доктором Иваном, а потом и со своей дочерью его свел: наверное, чтобы Иван всегда был под рукой для страховки. Итак, один из потенциальных исполнителей их странного, страшного замысла вышел из строя. Но теперь организаторы знали, как все это выглядит, как проявляется. Конечно, они думали, что самоубийство – это случайность. Они опоили женщин на Ларисиных поминках и спустя время, необходимое для внедрения «чужеродного агента» (примерно месяцев шесть, как я понимаю), решили провести эксперимент с Майей. Но немного не рассчитали: она оказалась не дома, а у подруги. Перепуганная приступом подруга вызвала «Скорую», Майю увезли в больницу, потом прооперировали… Информация о том, что кто-то из сотрудников музея хочет уничтожить одну из картин, могла стать достоянием гласности, и преступники забеспокоились.

Думаю, Алексей – человек очень предусмотрительный, или, может быть, Людмила такими качествами отличается, но они решили подстелить соломки на тот случай, если кто-то сможет потом связать концы с концами и сообразить, что отрава могла попасть в организм Майи и Тамары именно на той вечеринке. И вообще догадаться, что это не их собственное, так сказать, сумасшествие, а некое организованное мероприятие. Именно поэтому Алексей и начал «чудесить» тоже, изображая жертву и из себя. В любом случае – даже если кто-то из их «зомби» смог бы вырезать из картины фрагмент и вынести его из музея – Алексей имел бы на сей случай непоколебимое алиби. Они ведь с Людмилой большие мастера организовывать алиби! И вообще – он считал, что отвел от себя подозрения, когда обратился за помощью к самому Муравьеву. Значит, ему нечего было скрывать. Но тут Алексей, кажется, сам себе яму вырыл.

– Яма – это вы? – осведомился Бергер, усмехаясь.

– Ну да, – кивнула Алена, наслаждаясь своей скромностью.

Однако как следует насладиться Бергер не дал-таки:

– Между прочим, яма по-японски – гора. Фудзияма, слышали? Так что от скромности вы не умрете.

– Мне так часто говорят, – кивнула Алена. – И я с этим согласна. Вы думаете, я почему попросила вас записать свой рассказ на диктофон? Потому что, как пишут в книжках про пиратов или про шпионов, за мою жизнь теперь нельзя дать и ломаного гроша. Понимаете, Алексей сегодня за обедом – а обедала я у него – очень хотел напоить меня отличным крымским вином. Я не пью красное вино, на дух не переношу, поэтому его старания были напрасны. И еще очень вовремя вернулась домой дочь Алексея, с которой мы просто не выносим друг друга. Может быть, благодаря этому я избежала отравления и шанса превратиться в очередного зомби, который при звуках «Solo» делается обуреваем страстью уничтожить «Ковер-самолет». Да, кстати, еще о музыке… Я только сейчас вспомнила, что мне покоя не давало: когда мы говорили с Майей о ее припадках безумия, она сказала: «Какая-то навязчивая музыка звучала, звенела в голове, заполняя ее, мое сознание мутилось… Почему-то именно после того, как начинала звучать эта музыка, я знала только одно: мне необходимо оказаться в музее и тайно, чтобы никто не видел, острым ножом вырезать из картины…» И потом она показала мне, какой именно фрагмент она должна была вырезать – с загнутым углом ковра.

– Как-то я себе все это слабо представляю, – пробормотал Бергер. – Ну и что бы она с куском холста потом делала? Вообще как вырезала бы его среди бела дня, когда кругом полно народу?

– Ну, наш музей все же не Эрмитаж, там много народу редко когда набирается. Я думаю, Алексей и Людмила подгадали бы исполнение своего замысла к такому времени, когда в здании почти нет посетителей. Хранительницу Майя (или ее дублерша Тамара) могла куда-то услать на время, сам процесс занял бы одну, ну, две минуты. Затем кусок холста размером полметра на полметра сворачивается в трубку и прячется в газету или сумку. Майя выносит сверток на улицу и передает тому, кто будет ее ждать. Никакая охрана не обратила бы на нее внимания: ну, несет реставратор какой-то небольшой сверток, да и пусть себе несет. А потом… то, что будет с Майей или Тамарой потом, ни Алексея, ни Людмилу ничуточки не волновало. Жертвы не помнили почти ничего, почти никаких подробностей, и, главное, они даже не подозревали, кто повелевал их волей. А Алексей уничтожил бы все ненужные записи в своем мобильном телефоне (кстати, его номер при этих звонках не определялся!) и пролил бы несколько крокодиловых слез над подругами покойной жены, припомнив при случае, что и сам был обуреваем припадками странного безумия, сам оказался жертвой неизвестного злоумышленника. А где тот злодей, кто он, совершенно неизвестно, как неизвестно и то, зачем была изуродована картина.

– А как по-вашему, что бы они потом с картиной, вернее, фрагментом ее, делали?

– Не имею ни малейшего представления. Точно так же, как я не понимаю, что там под слоем краски может быть изображено.

– Скажите, а почему вы решили, будто Алексей знает, что вы во всем разобрались? Вы что, пооткровенничали с ним?

– В общем-то, нет, но я теперь почти уверена, что в руки Людмилы попал мой блокнот, в котором я делала кое-какие записи по делу и возникшие у меня вопросы, размышления некоторые, например, почему все «жертвы картины», назовем их так, больны, а Алексей – здоров. Там было сказано про тайный список его телефона, про самоубийство Севы, про звуковые сигналы как спусковые крючки безумия – практически про все, что я вам сейчас рассказала. Просто-таки открытым текстом! Хотя в те минуты, когда я делала записи, я Алексея еще не подозревала, просто удивлялась многим нестыковкам.