была обозначена телеграфными столбами, и, несмотря на вьюгу, ехать стало легче. Справа показалась сожженная деревенька, вроде бы безлюдная, а может, прячутся люди в погребах или еще где-то.

Порывшись в своем вещевом мешке, Проценко вытащил шапку-ушанку, надел, пилотку засунул в мешок.

— Откуда? — спросил Саша.

— В городе возле госпиталя купил, у меня еще одна есть, хочешь?

Врет, конечно. Выпросил шапки на вещевом складе.

— Мне не надо, — отказался Саша, — отдай Овсянникову, а в деревню приедем, поговори, может быть, соберут старые шапки.

Заднее стекло кабины занесло снегом, ничего не видно. Саша посадил за руль Проценко, а сам, открыв дверцу кабины, встал на подножку, смотрел назад. Сквозь пелену метели он едва различал огоньки фар, вроде бы пять машин идут, а дальше ничего не разберешь, но останавливаться нельзя, надо прокладывать колею.

— Закрывай дверь, — сказал Проценко, — кабину застудишь.

Это верно. И все равно Саша снова открывал дверь, смотрел. Снег падал все гуще, вьюжило сильнее, но столбы, хоть и с порванными проводами, стояли на своем месте, обозначали дорогу.

В третьем часу ночи подъехали к полустанку. Он был пуст, шлагбаум открыт, будка цела, но тоже пуста. Машины перебрались через переезд. Ни огонька, ни жилья, ни человека. И телеграфных столбов на этой стороне нет.

Куда ехать? Саша знал, что деревня Грязное совсем близко от железной дороги, километрах в двух, не более, и если стоять спиной к переезду, то деревня справа. Но где поворот, где съезд, ночью, да еще в метель, разве найдешь?

— Поищем вокруг, — сказал Саша, — должен же кто-то быть у шлагбаума.

На землянку натолкнулся Халшин, позвал Сашу. Была она занесена снегом, но видны ступеньки вниз, и труба торчит.

Постучали раз-другой. Вышел высокий костлявый мужик в тулупе и валенках, на голове — треух, оказался путевой обходчик. С 24 ноября поездов нет ни с Михайлова, ни с Павельца. Ну а они с женой уйти не имеют права. Служба.

— Немцы тут были?

— Нет, не были, аэропланы ихние летают, это есть.

Саша переступал с ноги на ногу, замерзли ноги в сапогах, и уши мерзнут, как ни натягивай пилотку.

— Тут до войны дорогу строили, грейдер прошел, знаете?

— Как не знать. На нем и стоите.

Саша огляделся.

— Ни канав, ни материала.

— Канав тут не копали, материал не завозили, а грейдер прошел, это точно.

— А вешки?

— Может, упали, вишь, пурга какая. Блинов Яков Трофимович в Грязном живет, смотритель дорожный, должен за этими вешками глядеть.

— Где поворот на Грязное?

— С километра два проедете, и направо.

— В Пронск по грейдеру ездят?

— Нет, от Грязного своя дорога в Пронск, санная, ляском. Грейдер — место открытое, а ляском поспособнее, тем более привык народ, потому как…

— Ладно, дед, садись в переднюю машину, показывай дорогу.

— Чего ее показывать, два километра проедете, и направо.

— Вот и покажешь, садись, садись!

— Погоди тогда, тулуп-то я на исподнее накинул, сунул босы ноги в валенки, оденусь, бабу предупрежу.

Согнувшись, обходчик нырнул обратно в землянку.

На переезде замелькали огоньки, подошла пятерка Стрельцова. Саша всех отослал с проводником в деревню, велел оставить на повороте одну машину, чтобы показать дорогу следующим пятеркам. Сказал Проценко: будешь за квартирьера, а сам на полуторке Халшина остался дожидаться остальных машин.

— Потерпи, Николай, как первые машины подойдут, отправлю тебя в деревню, на другую пересяду.

Халшин сидел молча. Воротник шинели поднят, обвязан шарфом почти до глаз, и пилотка натянута на лоб, перебирал ногами: мерзли. И у Саши мерзли ноги, руки, продрог, хоть и надел под гимнастерку свитер и шею обмотал шарфом.

Наконец подъехал Байков с тремя машинами, его четвертая… Где пятая?

— А черт его знает, — недоумевал Байков. — Последним Журавлев ехал. Отстал, видно, нагонит.

Был Байков в шапке-ушанке, в валенках, наверно, из дому везет, запасливый.

— Ты что же, не видел, сколько машин за тобой? — нахмурился Саша.

— Интересно! Как я мог видеть? Ты с шофером едешь, а я за рулем, на затылке у меня глаз нету. Не потеряется Журавлев, не маленький!

— Подбирать за тобой машины никто не обязан! Ты отвечаешь за свою пятерку. Может быть, Журавлев с дороги сбился! Изволь вернуться и разыскать его.

— Наверно, — усмехнулся Байков, — поеду я в пургу. Нашелся тут начальник — от сохи на время.

— Пожалеешь.

— Не пугай, не пугай, не таких видали!

Саша положил руку на кобуру.

— Поедешь?

Байков посмотрел на кобуру, на Сашу, молча пошел к машине, тронулся, но не развернулся, а поехал вперед. Вот сволочь!

— Зря вы его, гада, не пристрелили, — сказал Халшин.

— А кто его машину потом поведет? — возразил Саша. Но ощутил свое бессилие. Он не командир, подчиняться ему не обязаны. Ладно, лишь бы довести колонну до Пронска.

Уже начинало светать, когда подъехал Чураков со своей пятеркой.

— Журавлев тебе не попадался? — спросил Саша.

— Стоит на дороге, зажигание отказало, бросил его Байков, гнида! Я посмотрел, поковырялся, трамблер надо менять, подойдет техничка, сменит. Журавлев нас и задержал, стали его объезжать, одна машина в кювет съехала, едва вытащили.

— Не в трамблере дело, — сказал Саша. — Не захотел ты выручить Журавлева — он из пятерки Байкова, а с ним вы полаялись. Оба вы засранцы.

— Ты меня не обзывай! — крикнул Чураков, наступая на Сашу.

— Но, но, потише! — Халшин загородил Сашу. — Так тебе врежу, что мослов не соберешь.

— Считай! — истерично выкрикнул Чураков. — Считай машины! Видишь, пять! За них и отвечаю. А чужие не навешивай на меня.

— Уезжайте! — махнул рукой Саша.

Уже совсем рассвело, когда подошли машины Гурьянова и Мешкова Юрия Ивановича, с техничкой и с машиной Журавлева.

— Пока Журавлев нас дожидался, у него радиатор прихватило, пришлось паяльной лампой отогревать, — объяснил Гурьянов, — вот и задержались.

Саша спросил у Тони, как Овсянников.

— Спит, слава Богу, думаю, довезем.

— Приедете в деревню, узнайте, нет ли там больницы.

Саша въехал в деревню Грязное последним. Уже был день, сумрачный, холодный, падал не переставая снег. Проценко подсел в кабину, доложил: люди накормлены и отдыхают, деревня большая,