Третьяков был положителен и нетороплив. Он ведал всеми денежными делами друзей. Если он начинал читать книгу, то никогда не бросал недочитанной. Чистой метафизики он не любил. В лекциях Смита его сразу привлекли разделы о хозяйстве, торговле и финансах.

Настало рождество, а за ним и отъезд Смита. Прощались, не думая встретиться вновь. Профессор уезжал года на четыре, а они надеялись за это время уже вернуться домой.

Но вышло иначе.

Ученье Десницкого и Третьякова, руководство которыми принял Миллар, продолжалось успешно. В 1765 году оба стали магистрами, а еще через год — докторами прав Глазговского университета. Кончался шестой год пребывания в Британии, из Петербурга требовали их возвращения.

Еще в Глазго они узнали, что герцог Баклю и его наставник раньше, чем мыслилось вначале, вернулись из путешествия, что Смит живет в Лондоне.

В апреле 1767 года, приехав в Лондон сразу после получения дипломов, они без труда нашли его, оставив письмо в «Британской кофейне» — традиционном месте сбора шотландцев в английской столице. Смит и русские встретились за неделю до его отъезда в Керколди, где он намеревался уединиться для работы: теперь он был к ней, наконец, готов…

Внешне Смит мало переменился за три года. По-прежнему он выглядел моложе своих лет, хотя слегка пополнел, под подбородком появилась складка. И вместе с тем что-то в нем заметно переменилось: слегка чудаковатая рассеянность почти не ощущалась, появились собранность и энергия. Манера разговора стала тверже и решительнее.

Одет он был, как и ранее, строго и аккуратно, но было очевидно, что костюм на нем от самого лучшего портного, а туфли были просто щегольские.

Третьяков спросил его о здоровье. Это не была простая вежливость: в Глазго Смит часто болел и несколько раз по неделе-две не выходил из дома. Даже его повышенный класс из 15–20 студентов порой собирался у него в кабинете.

Смит улыбнулся и ответил, беря трость и надевая шляпу, чтобы вместе с русскими выйти на улицу:

— Мой дорогой доктор, боюсь ошибиться, но мне кажется, что на пятом десятке я начал избавляться от своих привычных болезней. Правда, скоро надо ждать новых, стариковских. Но пока природа дает мне приятный интервал. А как вы чувствуете себя?

Третьяков пробормотал что-то неопределенное, а Десницкий поспешил перевести разговор на другую тему. Здоровье Третьякова оставляло желать лучшего, но он не любил об этом говорить. Простуда следовала за простудой, грудь болела, а несколько месяцев назад он стал харкать кровью. Доктор Блэк говорил, что ему надо ехать в теплые края. Но он ехал в Москву и надеялся, что помогут родные стены.

Они взяли открытый наемный экипаж и, греясь на мягком весеннем солнце, доехали до Уайт-холла. Пройдя мимо правительственных зданий и резиденции премьер-министра, Смит и русские вышли на недавно отстроенный белокаменный Вестминстерский мост. Легкие белые облака чуть заметно текли над Темзой.

Смит остановился и наклонился через невысокий парапет моста. Почти под ними вверх по реке медленно скользила длинная, диковинного вида ладья. На носу семь пар гребцов в белых ливреях по команде опускали в воду большие красные весла. В крытом салоне сквозь поднятые окна виднелись расшитые кафтаны мужчин и светлые платья дам. Доносились веселые голоса и смех. На резной золоченой корме легкий ветерок шевелил красно-синий флаг. Видно, какая-то светская компания направлялась на пикник куда-нибудь на зеленые лужайки Виндзора.

На московских семинаристов, а ныне британских докторов прав, пахнуло далекой, недоступной жизнью. Десницкий подумал, что наверняка многие из пассажиров этой ладьи тратили в день больше, чем они с Иваном в год.

Смит и оба русских перешли мост и двинулись по набережной вниз по течению реки. Теперь они были в Саутворке, который когда-то был далеким правобережным предместьем Лондона, а теперь слился с городом, как и лежавший на другом берегу Вестминстер.

Они поднялись по ступеням и остановились на площадке над рекой. Разговор, который они вели на ходу, прервался. Все трое молчали. Самый большой город мира безбрежным морем крыш уходил во все стороны за горизонт. Островками зеленели парки. Воздух был чист и прозрачен: печи и камины уже не топили, и обычная лондонская копоть лишь неподвижно лежала на черепице и кирпиче.

— Сэр Уильям Петти, великий мастер политической арифметики, насчитывал в Лондоне, если не ошибаюсь, в 1687 году до 700 тысяч жителей. Это было больше, чем в Париже, Риме и Амстердаме, вместе взятых. Говорят, теперь их больше миллиона, — сказал Смит, обводя взглядом другой берег реки.

За мостом, в сотне ярдов от берега вздымалась двумя могучими квадратными башнями серая громада Вестминстерского аббатства. Окружавшие его со всех сторон красные кирпичные домики с черепичными крышами казались жилищами свифтовых лилипутов. У реки были видны какие-то склады, во дворах которых копошились, как муравьи, фигурки людей.

Справа Темза крутым изгибом уходила за дома. Над зеленью парков и крышами в серебристой дымке плавал купол собора святого Павла и светились не северной белизной его колоннады.

А река кипела буйной суетой. Слышались крики гребцов и грузчиков, резкие голоса женщин, полоскавших белье в мутной воде с длинных деревянных причалов. Но покой почти безветренного весеннего дня странным образом не нарушался этими шумами великого города.

Третьяков вздохнул.

— Что, брате, вспомнил Москву-реку да вид из Замоскворечья? — спросил, усмехаясь, Десницкий по- русски.

— Нет, скорее уж Неву с Васильевского, — ответил Третьяков и повернулся всем своим большим телом к Смиту. — Простите, профессор, мы на своем языке. Родину вспомнили. Как-то нас там встретят…

— Я слышал много хорошего о новых веяниях в вашей стране при молодой императрице, — сказал Смит. — Вольтер от нее в восторге, да и парижские философы тоже. Этим летом она собирает что-то вроде парламента или скорее какую-то очень широкую законодательную комиссию [28]. Газеты много пишут об этом. Есть даже предположения, что рабство будет отменено или по крайней мере смягчено.

Десницкий с сомнением покачал головой и вдруг сделался очень серьезен. Третьяков, напротив, широко улыбнулся своей мягкой, несмелой улыбкой и сказал:

— У нашего общего друга уже готов, по-моему, целый проект для этой комиссии. Семен, расскажи, что в твоей тетрадке.

Смит с любопытством взглянул на Десницкого. Как вырос этот молодой человек! Нет, он не ошибся в нем пять лет назад. Кем будет он у себя на родине? Может быть, законодателем, который изринет эту огромную страну из пучины рабства и беззакония? Или мудрым наставником юношества?

— Говорить теперь о полном уничтожении рабства полагаю бесполезным, как это ни желанно, — сурово сказал Десницкий. — Если даже милость ее величества будет простерта столь далеко, дворяне этого не допустят.

— А торговое, промышленное сословие? — спросил Смит.

— Крайне слабо и несамостоятельно оно в России. Таков будет и голос его в комиссии… Нет, надо идти постепенно. В своем представлении намерен я предложить учреждение постоянного сената, наподобие парламента английского, но без палаты лордов. Должно сделать так, чтобы наши лорды не имели там голоса решающего. Сенат и мог бы постепенно готовить реформы, столь необходимые для России.

Разговор затянулся. Они медленно прошли по улицам Саутворка, вновь вышли к реке и взяли лодку напротив Сомерсетской лестницы, чтобы переправиться через реку и не идти до Лондонского моста, темневшего вдали, вниз по Темзе. Но на реке было так хорошо, а беседу так не хотелось прерывать, что они заставили лодочника возить их взад и вперед добрый час. Лодочник, впрочем, не возражал, ожидая от джентльменов щедрой платы. Потом вместе пообедали.

Это была последняя встреча. Смит готовился к отъезду на север, а русские лишь ждали попутного судна. Через полтора месяца они благополучно прибыли в Петербург, а через два — в Москву…