жизнь шотландского сельского помещика и мецената эдинбургских ученых и писателей. Политического деятеля из него не выйдет.
Холодным февральским утром большая карета с герцогскими гербами, запряженная четверкой лошадей, выезжает через угрюмые нищие предместья Лондона на старую кентскую дорогу. Следом катится еще один экипаж, в котором помещаются слуги и багаж. К концу второго дня путешественники добираются до Дувра. На следующее утро они грузятся на специально нанятый пакетбот. Плещут серые воды Канала, как англичане называют пролив Ла-Манш. Смит в первый (и последний) раз покидает свой остров.
Пока на горизонте покажется Булонь, мы можем попытаться ответить на два вопроса, над которыми думает в эти часы путешественник: что он знает о Франции? что Франция — вернее, парижский литературный круг — знает о нем? Франция играет огромную роль в мировоззрении Смита. Эта роль двояка. С одной стороны, отсталость экономики Франции, скованность французской буржуазии феодально- католической монархией служат для него очень часто как бы отправной точкой для развития его идей: это противоречит «естественному порядку» и мешает росту богатства нации. С другой стороны, без французской просветительской мысли не было бы и самого Смита. Хотя обе эти стороны в полной мере проявятся лишь в «Богатстве народов», его отношение к стране, появляющейся из тумана ненастного зимнего дня, достаточно ясно и теперь.
В 1757 году предпринятое Дидро и д'Аламбером издание
Уже статья Смита в «Эдинбургском обозрении» в 1755 году показывает большие познания автора в области французской культуры — от естествознания до поэзии. Совершенно справедливо указывает он на связь философии энциклопедистов с материализмом Френсиса Бэкона и Ньютона, замечая, что французы теперь успешнее развивают эту систему, чем сами англичане. Он знает о новейших работах естествоиспытателей Бюффона и Реомюра, восторженно приветствует первые сочинения Руссо.
В экономической части своих лекций Смит постоянно оперирует примером Франции. Почему, спрашивает он, европейские нации все еще так бедны, несмотря на успехи в развитии техники и ремесла? Причины этого двоякого рода: природные и общественные. Возьмем Францию. Природа там благоприятствует человеку. Но большая часть земли обрабатывается крестьянами-половниками, лично свободными людьми, лишенными, однако, и земли и сельскохозяйственных орудий. То и другое они арендуют у помещика, отдавая ему половину урожая. Разве такие крестьяне заинтересованы в улучшении обработки земли? Разве они способны вводить те новшества, без которых невозможен рост продукции?
Крупное помещичье землевладение — вообще зло, но во Франции оно особенно гибельно в силу феодальных форм аренды земли. Даже если крестьянин не арендует орудия и отдает меньше половины урожая, он ведет хозяйство, только чтобы не умереть с голоду: в любой момент его могут согнать с земли.
То ли дело в Англии! Там арендаторы не бесправные крестьяне, а капиталистические фермеры, которые сами часто нанимают батраков. Они достаточный противовес лендлордам, их интересы защищает и государство: фермер, который уплачивает в год не менее 40 шиллингов ренты, не может быть лишен права аренды. Такие фермеры заинтересованы в прогрессе сельского хозяйства, они вкладывают в землю капитал.
А налоговая система! Во Франции казна получает лишь половину собираемых с населения налогов, остальное прилипает к рукам средневековых налоговых откупщиков, которые откупают у короля право взимать налоги в провинциях и душат торговлю и промышленность. Таможенные пошлины во Франции взимаются не только на границах государства, но и чуть ли не в каждом городе, куда подвозится товар. В общем «мы лучшие финансисты, чем французы»: в Англии налоги не подавляют предпринимательский дух среднего сословия.
Смит еще мало знает о недавно возникшей в Париже «секте» физиократов; ему предстоит через два года узнать их главные идеи непосредственно из уст Кенэ, Тюрго, Дюпона. Взгляды физиократов близки ему своей антифеодальной направленностью. Он целиком согласен с ними, что нелепо видеть богатство страны только в деньгах, а всю экономическую политику подчинять задаче накопления в стране драгоценных металлов. Критика теории и практики меркантилизма, в том числе французского, — уже теперь основной мотив его лекций в их экономической части. Французские писатели, рассказывает он, не раз пророчили гибель государства от ухода денег за границу — и неизменно ошибались.
Что его беспокоит, так это французский язык, на котором он свободно читает, но почти не говорит. Юму, в молодости жившему несколько лет во Франции, больше повезло. Смит с легкой завистью думает о своем более светском друге, который уже несколько месяцев живет в Париже, в должности секретаря английского посольства, направленного туда после заключения мира, и, вероятно, восстановил старые знакомства. Надо думать, Юм в Париже как рыба в воде. К счастью, Смиту и герцогу не придется сразу столкнуться со столицей: решено направиться сначала на юг Франции, в Тулузу, и там освоиться с французскими нравами и обычаями.
Смит вспоминает письмо, полученное от Юма за несколько дней до отъезда из Глазго. После обычных шуток и юмористического описания парижской моды на английских философов Юм сообщает лестное и радостное известие: знаменитый философ барон Гольбах нашел переводчика для «Теории нравственных чувств» и просит передать об этом автору. Если перевод выйдет до его приезда из Тулузы в Париж, Смит будет достаточно известен в литературных кругах. Хотя англичане в моде, их язык знаком в этих кругах Парижа лишь единицам. Франция — интеллектуальный центр мира, и парижане могут себе позволить пренебрегать иностранными языками.
В Булони Смита ожидает первое неприятное знакомство с французскими порядками. Таможенные чиновники не пропускают его книги, которых, несмотря на строгий отбор, набралось все же два ящика. Они требуют отправки книг в Амьен на досмотр в какое-то учреждение с непонятным названием: среди них могут быть запрещенные, еретические. К счастью, спутник герцога и Смита, молодой сэр Джемс Макдональд, уже бывавший во Франции, знает, что делать. Демонстрация рекомендательных писем к очень высоким особам в Париже и несколько золотых разрешают вопрос.
Три дня от Булони до Парижа, неделя в Париже (никаких визитов и знакомств, общение только с англичанами), еще неделя от Парижа до Тулузы в той же карете с гербами — и вот Смит видит готические колокольни и красные черепичные крыши столицы французского юга. В Глазго сейчас дуют холодные, сырые ветры, миссис Смит сидит с вязаньем у огня, а здесь уже все зеленеет и цветет. Над «розовым городом» (так называют Тулузу из-за цвета кирпича и черепицы ее домов) несется густой колокольный звон: едва ли какой-нибудь город Франции может сравниться с Тулузой по количеству аббатств, монастырей и церквей. Здесь Смиту предстоит провести полтора года.
Англичан привлекают в Тулузу хороший климат, интересное общество без парижской суеты и напряжения. Нравы здесь по-провинциальному проще, жизнь дешевле, чем в столице. Герцог Генри и Смит не испытывают недостатка в обществе своих соплеменников.
Тулуза гордится своим старым университетом. Дух Просвещения не чужд верхушке тулузского общества. Здешние салоны — старательное подражание парижским. Один из самых видных дворян даже содержит при своем салоне платного философа, который обязан поддерживать среди гостей ученые разговоры.
Но истинный центр общественной жизни Тулузы — парламент. Парламенты в старорежимной Франции — это судебные учреждения, которые вершат суд и расправу над королевскими подданными на обширной территории. Во всей стране 12 парламентов, и тулузский считается вторым по значению после парижского.
Свыше сотни «дворян мантии», то есть высших судебных чинов, передающих свои должности в парламенте по наследству, составляют одну половину тулузской знати. В собравшихся тесной группой вокруг парламента и древней церкви Дальбад домах XVI и XVII столетий размеренно течет жизнь, в которой,
