так вела себя, но, очутившись рядом с тобой, я растерялась, мне стало страшно, что не столько в своих придется признаваться грехах, сколько говорить о прегрешеньях других, не спрашивай у меня, отец, имена этих людей, я знаю, что сама обязана их тебе назвать, мой жених и будущий супруг, если всемогущий Бог дозволит нам обоим когда-нибудь предстать перед Гробом Господа нашего Иисуса Христа, мой будущий супруг и повелитель, граф Шартрский и Блуаский, граф Алексей Мелиссен Вандомский минуту назад подбодрил меня и несколькими словами рассеял сомнения, убедив, что нельзя скрывать то, о чем известно мне и что прежде всего должно быть открыто тебе, отец, а если посчитаешь нужным, то и всему свету, так вот, отец, я обязана сказать тебе, и это правда, клянусь, это правда, спасеньем души клянусь, что тот, кто считает себя посланником Божьим и таковым же видится идущим за ним невинным детям, клянусь, что человек, зовущийся Жаком из Клуа, говори о себе, дитя мое, — сказал старый человек, отец, я одна знаю, что Жак давно уже лишился невинности, ни чистым, ни невинным его нельзя назвать, он не таков, каким хочет казаться и каким кажется, ночи его развратны, это ночи греховных плотских утех, дочь моя, — опять сказал старый человек, я говорю правду, клянусь, отец, что я говорю правду, недавно, когда вся наша деревня гуляла на свадьбе Агнессы, сестры Мод, поздней ночью я побежала к Жаку в шалаш уговорить его прийти на гулянье, я окликнула его, подойдя к шалашу, потом, решив, что он спит, окликнула снова, и тогда он вышел из шалаша в чем мать родила, у него хватило бесстыдства показать мне свою ничем не прикрытую наготу, замолчи, — сказал вполголоса исповедник, а в его шалаше, я отлично видела, на его убогой постели лежала Мод, которая строит из себя невинную девочку, замолчи! — на этот раз голос старого человека, хотя и по-прежнему приглушенный, прозвучал так твердо, что Бланш прикусила язык, она подумала: старый вонючий козел знает обо мне все, почему ты велишь мне молчать? — спросила она, — не хочешь выслушать мою исповедь? не хочу слушать твое вранье, — ответил он, с чего ты решил, что это вранье? я знаю, что ты обо мне думаешь, ты думаешь, я лживая, суетная и распутная, но сейчас я скажу тебе чистую правду: если бы Жак меня полюбил, ни лживой, ни суетной, ни распутной я б не была, исповедник помолчал немного, потом сказал: нет таких людей, которые бы с первого своего и до последнего шага умудрялись быть только и безнадежно плохими, бывает, что человек, утратив последние иллюзии и надежды, умерщвляет в себе человека, можно в мгновение ока добровольно лишить себя жизни и остаться живым, но чтобы убить в себе потребность в любви и потребность в надежде, нужны долгие трудные годы, ведь утопающий хватается даже за воздух, даже за воду, и потому, если человек еще не окончательно себя умертвил и где-то в темной пучине его зла теплится хотя бы крохотный огонек тоски по добру и потребности в добре, он склоняется над этим слабеньким огоньком, дабы в час одиночества согреть себя надеждой и уверовать: то, что сегодня бессильно и хрупко, может со временем вспыхнуть и воссиять, возможно, я ошибаюсь, несчастная дочь моя, но, боюсь, если б Жак когда-нибудь тебя полюбил, не ты б перестала быть лживой, суетной и распутной, а он бы стал суетен, распутен и лжив, Бланш усмехнулась: ты считаешь, я настолько сильна? я думаю, ты очень несчастна, ошибаешься, отец, я вовсе не чувствую себя несчастной, посмотри на меня, разве такой у несчастных вид? не взглянув на нее, исповедник сказал: человек, который заблудился в чужой, незнакомой местности и понимает, что заблудился, начинает искать правильный путь, у того же, кто, сбившись давно с дороги, знать не знает, что потерял верное направление, впереди нет ничего, верное направленье! — воскликнула Бланш, — скажи мне, что это, верное направленье, где оно, верное направленье? не знаю, — подумал старый человек и сказал: Бог, тогда она подумала: скорей бы уж наступила ночь, он подойдет, когда я буду лежать, притворяясь спящей, а всех вокруг уже сморит сон, скажет негромко: пойдем, и я встану и пойду за ним, мы будем идти крадучись, чтобы никого ненароком не разбудить, пока наконец не окажемся в таком месте, где вокруг будет пусто и мы будем совсем одни, он расстелет на земле свой пурпурный плащ, мы разденемся молча, так как ни мне, ни ему не нужны слова, я знаю, о чем он думает, и он знает, о чем думаю я, он войдет в меня стремительно и грубо, наслаждение соединит наши тела, мы ж, наслаждаясь, будем думать в телесном слиянии: я, что не он дарит мне блаженство, он, что не мне его предназначает, клянусь, отец, — сказала Бланш, — я бы стала совсем другой, если б Жак захотел меня полюбить, ни лживой, ни суетной, ни распутной больше бы не была, вытравила бы из себя лживость, суетность и всякое непотребство, все, что во мне есть дурного, вытравила бы, если б только Жак меня полюбил, потому что я люблю Жака и в своей любви к нему тоже могу поклясться, я люблю его, потому что он чист и невинен, он лучше меня, другого такого нету на свете, но люблю я его еще и потому, что он недоступен, все, что я говорила о нем, неправда, я солгала, что тогда, в ту ночь, Мод была у него в шалаше, никого у него в шалаше не было и обнаженным он оттуда не выходил, я хотела ему отдаться, но он не захотел, потому что невинен и чист, он недоступен, порой я сама уж не знаю, чего хочу больше и что подогревает мою любовь: страстная жажда его тела и его ласк или скованность его недоступностью, неволя, в которую толкнуло меня собственное мое естество, и еще что-то, что ускользает от моего разумения и сильней моего естества, я рабыня, рабство мое у меня в крови, внезапно Бланш уловила какое-то волнение в движущейся за ее спиною толпе, услышала звук, похожий на вздох удивления, а может быть, облегчения, вырвавшийся разом из тысячи уст, подумала: они прогонят меня, если я не получу прощения, и тут, подняв в смятенье глаза, увидела впереди и вокруг необъятное небо, по всему горизонту затягивающееся тяжелыми темными тучами, под небесным сводом, неожиданно вырвавшаяся из плена недвижных стен пущи, широко раскинулась плоская равнина, придавленная грозной тенью тяжелых туч, Бланш увидела короткую торопливую вспышку молнии, пронзившей застылую громаду туч, а внизу зеленые озерца и одинокие деревья, ее окатило волной воздуха, и он показался ей легче и вольнее, чем воздух, которым она дышала до сих пор, дорога сбегала вниз, туда, где посреди плоской равнины неподвижно зеленели зеленые озерца и из серой и неподвижной земли вырастали одинокие деревья, опять нетерпеливая молния вклинилась между клубящихся облаков, черная воронья стая, сорвавшись с крайних деревьев на опушке леса, черной тучею, низко над землей, летела к зеленым озерцам, далекий гром прокатился где-то вдалеке, Бланш снова заговорила, на этот раз еще торопливее: я солгала, сказав, что Алексей Мелиссен мой будущий супруг и повелитель, он не жених мне и не возлюбленный, он мне все равно что брат, которого у меня никогда не было, а я ему все равно что сестра, которой он тоже никогда не имел, так как был совсем еще мал, когда в городе, который называется Византия, погибли на великой войне его отец и мать, а его самого, круглого сироту, увез с собой во Францию граф Людовик и многие годы, вплоть до недавней своей кончины, осыпал милостями и, не имея собственных детей, сделал единственным наследником, с Алексеем Мелиссеном мы повстречались однажды возле ручья, который течет неподалеку от нашей деревни, я собирала молоденькие калужницы, чтобы свить венок на алтарь святого Иакова в нашу церковь, он ехал на белом невероятно красивом коне, потом я от него узнала, что в далекой Андалузии рождаются такие кони, он был богато одет, но задумчив и грустен, он спросил у меня дорогу в Шартр, а потом спросил, не хочу ли я поехать с ним и при нем остаться, я сказала тогда, что не могу этого сделать, так как сердце мое занято другим, в ответ он посмотрел на меня долгим взглядом, а потом сказал: мое сердце тоже не свободно, как же я могу с тобой поехать и при тебе остаться? на что он ответил: мы будем с тобой как брат с сестрой и сестра с братом, я, как сестру, буду тебя уважать и ограждать от всяких бед, а ты, как сестра брату, скрасишь мне мое одиночество, я богат, все эти земли до самого небосклона и дальше принадлежат мне, ты поселишься в неприступном замке, у тебя будут собственные покои и собственная прислуга, ты получишь столько нарядов и драгоценностей, сколько пожелаешь, а если тебя страшит, что наша жизнь может оказаться пустой, грошовым камушком, вставленным в дорогую оправу, не бойся, у нас обоих найдется множество разных дел, не будучи стеснены в средствах, мы станем щедрой рукой сеять вокруг добро, жаждая облегчить людям изнурительные страданья, отвращая несчастья, нужду и телесные муки, самоотверженностью своей смягчая жестокость природы, а сверх того, дабы и память великого рыцаря, каким был покойный граф Людовик, в грядущих столетьях увековечить и Всевышнему оказать нашу любовь и благодарность, поклянемся торжественно, что в славном нашем городе Шартре завершим постройку собора, под стены которого, уже сейчас горделиво возносящиеся над домами и площадями, восемь лет назад заложил краеугольный камень граф Людовик, подумай, — сказал он после того, как я выслушала его в молчанье, — поразмысли, сестра моя, надо всем этим, не хочу, чтобы ты принимала решение второпях, не подумав, я вернусь сюда через три дня, и тогда ты мне скажешь: да или нет, и с этими словами уехал, а я, — Бланш почувствовала слезы на глазах, а во всем теле упоительно сладостное бессилье, тяжелые тучи на небосклоне взбирались все выше, и все большие пространства неба заволакивали густеющей тьмой, опять вспыхнула молния, прямая, как горящая стрела в полете, и опять глухо заворчал в утробе черных туч гром — а я, когда он уехал, три дня и три ночи провела в раздумьях, плакала и молилась, то чувствовала себя счастливой, то несчастной, решалась и не могла решиться, пока,