хрупкая и нежная, у нее маленькие нежные ступни, уже сейчас, хотя мы всего лишь пятую неделю в пути, я вижу в ее глазах усталость, кто бы оберегал ее от непосильных трудов, кто бы о ней заботился, если б меня не было рядом? я не мог поступить иначе, поверь, и, не желая того, вынужден был своим уходом причинить страшную боль родному отцу, я понял тогда: любви должно сопутствовать страдание, не любить нельзя, но, если любишь, любовь расщепляется на любовь и страдание, последний раз я видел отца в ту ночь, когда мы покидали родную деревню, он ни в чем не упрекал меня, не пытался удерживать силой, просто стоял, сгорбившись, понурив голову, в дверях нашей мельницы, я стоял от него в двух шагах, мы ни о чем не говорили, но он уже все знал, в нашей церкви звонили все колокола, мы долго стояли рядом, так близко, что мне казалось, я слышу биенье его старого и усталого сердца, внезапно он поднял голову, положил руку мне на плечо и сказал не громко, хотя и не очень тихо: Робер, только одно это слово сказал, но я понял, что одним этим словом он хотел мне сказать все, и я снял его руку со своего плеча, поцеловал ее и сказал: я должен идти, отец, и ушел в ночь, в темноту, наполненную звоном колоколов, которые так звонят у нас только на похоронах и на свадьбах, а теперь звонили, не знаю, к свадьбе или к похоронам, звонили, потому что в нашей деревне случилось что-то такое, чего там прежде никогда не случалось, да и нигде на свете, наверное, тоже, и чего я, хоть и подчинился этому из любви к Мод, понять не мог, думаю, отец, в ту ночь, когда мы покидали свою родную деревню и свои дома, и своих матерей и отцов, никто из нас этого не понимал, кроме, быть может, одной только Мод, мы не понимали, что приключилось с Жаком, почему он три дня не выходил из своего шалаша и ни с кем из нас не хотел говорить, и никого не впускал в шалаш, он всегда немного отличался от нас, был не просто самый красивый из мальчиков, но и вообще не такой, как все, мой отец говорил, это оттого, что он сирота, и, хотя он с пеленок рос среди нас, кем были его родители, никто не знал, еще жив старый ключарь, который нашел его пятнадцать лет назад в корзинке на церковной паперти, его тогда окрестили и нарекли Жаком, потому что как раз был день святого Иакова, кузнец Симон, отец Мод, взял его к себе, и у них он рос, сколько я себя помню, Жак всегда отличался от нас, его называли Жаком Найденышем, он никогда не любил общих забав, предпочитал одиночество, а если играл с нами, то так, будто был среди нас и одновременно где-то еще, и все равно мы любили его, потому что он был очень красив, и улыбался застенчивой, но чарующей улыбкой, и, когда говорил, мягким и мелодичным звучаньем своего голоса завораживал всех, нельзя было его не любить, год как он был старшим над пастухами из Клуа, но с каждым днем все меньше времени среди нас проводил, перестал возвращаться на ночь со всеми вместе в деревню, построил себе шалаш на опушке леса, высоко над нашими прекрасными пастбищами, и в этом шалаше ночевал, но ложился, должно быть, поздно, потому что многие из нас часто видели, как уже заполночь перед его шалашом горел одинокий костер, даже недавно, когда вся деревня гуляла на свадьбе Агнессы, старшей сестры Мод, Жак к нам не пришел, вот почему мы ничего не могли понять, когда он, после того, как три дня никого не хотел видеть и ни с кем не хотел говорить, вдруг вечером вышел из своего добровольного заточения, мы увидели его таким, каким привыкли видеть всегда, когда с заходом солнца наступало время сгонять с луга коров, он стоял перед шалашом, распрямив плечи, уперев руку в бедро, солнечный свет, заливавший его, медленно меркнул, а он ждал, покуда последний луч не погаснет у ног, но если обычно в эту минуту подносил ко рту ладони, чтобы исторгнуть из себя гортанный клич, знак, что нам пора сгонять с луга коров, в тот вечер он не поднес ладоней ко рту, и мы не услышали его голоса, он стал неторопливо спускаться по отлогому склону к нам, стоящим внизу, хорошо помню, что он был бледен как полотно, я знал: что-то произойдет, но не представлял, что может произойти, мы забыли, что пора сгонять с луга коров, стояли молча, и так продолжалось долго, мы очень долго его ждали, потому что чем ближе он подходил, тем медленней шел и тем бледней становился, казалось, вся кровь отхлынула у него от лица, наконец, в гробовой тишине, он подошел и встал среди нас, мы уже поняли: он хочет что-то сказать, и обступили его, не помню, чтоб когда-либо раньше мне доводилось слышать такую же тишину, какая была тогда, и в тишине этой, не глядя на нас, он заговорил, ты уже, наверно, знаешь, отец, что он тогда сказал, его слова до сих пор живут в нас и рядом с нами, мы знаем их наизусть, могли бы их повторить, разбуди любого из нас посреди глубочайшего сна, но, хотя мы знаем эти слова наизусть, не уверен, что понимаем их, они выше нашего понимания, эти слова, тогда же, когда он произносил их среди нас и для нас, четырнадцати пастухов и пастушек из Клуа, мы понимали еще меньше, чем понимаем сейчас, когда они превратились в простирающийся перед нами путь и в далекую цель, которая недоступна была воображению, но все же стала для нас целью и представляется нашим взорам воротами и стенами чужого города где-то под чужим небом в чужом краю, тогда, бледный, не глядя на нас, обступивших его, он говорил о бездушной слепоте рыцарей, герцогов и королей и призывал нас, поскольку никто, кроме нас, не слышал его, не оставить своим милосердием пребывающий в руках нечестивых турок город Иерусалим, да еще сказал, что Господь всемогущий нас избрал, ибо скорее, нежели любая мощь на суше и на море, чистая вера и невинность детей величайшие могут сотворить деянья, и, сказав все это, непонятное и непостижимое, умолк, а потом очень тихо, голосом, в котором была уже только усталость и мольба, проговорил: сжальтесь над Святой Землей и одиноким Гробом Господним, когда же все это было сказано и снова настала тишина, сродни той, какая была, когда он подошел и встал среди нас, я подумал, отец, и готов поклясться, что о том же подумали остальные, я подумал: бедный, несчастный Жак, он помешался в своем затворничестве, его убила гордыня, будь моя власть, я дал бы отсечь себе руку, лишь бы не допустить того, что произошло, я понимал, что второй раз Жак свой призыв не повторит, ибо подвигнуться на такое можно только однажды и либо победу одержать, либо потерпеть непоправимое пораженье, я понимал, что Жак потерпел поражение, и через минуту мы молча начнем расходиться, оставив его в плену безумья и одиночества, я уже хотел было подойти к нему и сказать: я провожу тебя до шалаша, ты болен, тебе надо лечь, как вдруг почувствовал прикосновение легкой руки к своему плечу, это была Мод, которая все время стояла у меня за спиной, теперь движеньем руки она заставила меня обернуться к ней, но сама, не глядя в мою сторону, будто вовсе не замечая, прошла мимо, подошла к Жаку, остановилась и замерла молча, я хотел крикнуть: не делай этого, Мод, но не успел открыть рта, как она повернулась к нам, взяла руку Жака в свою и, с таким же бледным, как у него, но более прекрасным, чем когда-либо прежде, лицом, которое в ту минуту было подобно лику святой, с глазами, наполненными светом, яркость и глубина которого казались воистину неземными, заговорила, я не помню ни единого слова из того, что она сказала, думаю, и она сама, и Жак, и все остальные тоже этих слов не помнят, никто никогда их не повторял, однако же именно они, забытые всеми и даже ею самой, привели нас на эту дорогу, они, эти забытые ныне слова, оказались подобны брошенному в воду камню, который, исчезая сам в глубине, приводит в движение волны, это Мод совершила чудо, которое не сумел совершить Жак: подойдя к нему и заговорив, она спасла безумца от пораженья и превратила его безумие в назначение, слабость — в силу, сейчас этого уже никто не помнит, а я помню, так как пережил за несколько минут больше, чем за всю предыдущую жизнь, и, если можно заглядывать в будущее, увидел в тот миг, что нас ждет впереди, и, хотя во мне были только мрак и отчаяние, ни крупицы надежды и веры, только отчаяние и мрак, ибо в тот час и моя любовь к Мод была лишь отчаянием и мраком, подошел к ним, когда Мод кончила говорить, я встал рядом с ними, рядом с Жаком и Мод, и нас уже стало трое, а спустя минуту, которая пролетела быстрее самых быстротечных минут, рядом с нами стояли все, одни потом рассказывали, что увидели в тот момент гигантскую молнию, прочертившую в безоблачном небе огненный след, иные же почувствовали, что земля содрогнулась у них под ногами, уже смеркалось, когда мы с пением возвращались в Клуа, Жак шел впереди, я шел рядом с Мод, и по-прежнему во мне были только мрак и отчаянье, я еще не сказал тебе, отец, что Мод, которую я люблю, любит Жака, но ее любовь безответна, потом, когда мы с пеньем приблизились к первым домам, на землю внезапно спустилась ночь, и в нашей церкви зазвонили колокола, Робер умолк, а поскольку старый человек в бурой рясе не отозвался ни словом, дальше они шли в молчании, старый человек, тяжело припечатывающий землю своими большими отекшими ступнями, и подле него Робер, спокойный и сосредоточенный, сдержанный в движеньях, будто нарочно берегущий силы, чтобы телу и разуму легче было справляться с грядущими обязанностями и трудами, Робер подумал: через час стемнеет, ночь будет холодной и на землю ляжет роса, если до наступления темноты мы не дойдем до какой-нибудь деревни, придется ночевать в лесу, ночь будет холодной и Мод продрогнет, если б она любила меня, я бы теплом своего тела ее согревал, она могла бы безмятежно спать в моих объятьях, любовью можно заглушить даже голод, сын мой, — сказал старый человек и умолк, точно растерял нужные слова, и опять они шли молча, неожиданно для самого себя Робер подумал: я б не сумел сейчас говорить так, как говорил тогда, сейчас я бы мог предложить и меньше и больше, это было в ту дивную предвесеннюю лунную ночь, когда вся деревня гуляла на свадьбе Агнессы, сестры Мод, просторная поляна вблизи нашей мельницы с трудом